сказал администратор.
— Ясно. Но заберите их с витрины.
— Хотите пощупать?
— Нет. Просто хочу увидеть, как их оттуда заберут.
Опять снаружи, за витринным стеклом, — под резиновыми подошвами невесомый разбрызг конфетти, более бесприютный, чем разбрызганная краска, потому что ни тяжести нет, ни маслянистой цепкости, чтобы удержаться хоть где-то, истончавшийся все то время, что Джиггс провел в магазине, убывавший частица за частицей в небытие, как пена, — стоял он, пока по ту сторону стекла не появилась рука и не взяла сапоги. Потом пошел дальше, частя коротконогой своей, с подскоком, странно негнущейся в коленях походкой. Свернув на Гранльё-стрит, посмотрел на уличные часы — впрочем, он и так уже спешил или, скорее, просто равномерно перемещался на быстрых твердых ногах, как механическая игрушка, имеющая только одну скорость, — и заметил время, хотя часы были на теневой стороне улицы и весь солнечный свет, какой там имелся, по-прежнему висел высоко, мягко преломляясь и увязая в густом, тяжелом, насыщенном испарениями болот и речных рукавов воздухе. Здесь тоже было вдоволь и конфетти, и рваного серпантина — вдоль стен, аккуратными наметенными ветром валиками, повторявшими углы, и по краям сточных желобов, в слегка вулканизированном виде из-за рассветных извержений пожарных гидрантов; подхваченная наверху и пришпиленная шифрованно-символическими значками к дверям и фонарным столбам, пурпурно-золотая гирлянда змеилась над ним, пока он шел, не обрываясь, наподобие трамвайного провода. Наконец она повернула под прямым углом, чтобы пересечь улицу — точнее, встретиться посреди улицы с другой такой же гирляндой, идущей по противоположной стороне и тоже повернувшей под прямым углом к середине, образовав вместе с первой некий воздушный и дырявый, все тех же королевских цветов звериный парашют, подвешенный над землей на высоте второго этажа; к нему, в свою очередь, было подвешено глядящее наружу тканево-буквенное запрещение, которое Джиггс, чуть замедлив шаг и обернувшись, прочел на ходу:
«Гранльё-стрит ЗАКРЫТА для транспорта с 8 вечера до полуночи».
Теперь он уже видел у тротуара на остановке — там, куда ему было сказано идти, — автобус с прикрепленным всеми четырьмя углами к его широкому гузну полотнищем, чтобы полоскалось и хлопало во время езды, и рядом на тротуаре — деревянный двусторонний рекламный щит:
«Блюхаунд» в аэропорт Фейнмана — 75 центов».
Стоявший у открытой двери водитель, в свой черед, проводил взглядом костяшки Джиггсовых пальцев, проделавших путь вниз по карману.
— В аэропорт? — спросил Джиггс.
— Да, — сказал водитель. — Билет есть?
— Я плачу семьдесят пять центов. Что еще надо?
— Билет в аэропорт. Или рабочее удостоверение. Пассажирские ходят с двенадцати дня.
Джиггс посмотрел на водителя все с тем же жарким доброжелательным вопрошанием — а сам тем временем вытаскивал руку из кармана, придерживая бриджи другой рукой.
— Работаешь там? — спросил водитель.
— А как же, — сказал Джиггс. — Конечно. Я механик у Роджера Шумана. Лицензию показать?
— Да не надо. Залезай давай.
На водительском сиденье лежала сложенная газета — цветная бумага, один из тех розовых или зеленых экстренных выпусков, чья первая страница всегда полна картинок и густо, щедро, черно нашлепанных заголовков с восклицательными знаками. Джиггс замешкался, наклонился, обернулся.
— Можно, друг, на газету твою взглянуть? — спросил он. Но водитель не ответил. Джиггс взял газету, сел на ближайшее сиденье, вытащил из кармана рубашки сплющенную сигаретную пачку, поставил ее на ладонь стоймя, вытряс из нее два окурка, положил тот, что подлиннее, обратно в измятую пачку и вновь засунул ее в карман. Потом зажег короткий, отодвинув его губами подальше от лица и наклонив голову набок, чтобы не подпалить пламенем спички нос. В автобус вошли еще трое мужчин — двое в комбинезонах и один в фуражке, похожей на фуражку носильщика, обтянутой полосатой пурпурно-золотой тканью или попросту из нее сшитой. Потом вошел водитель и сел на свое сиденье боком.
— Твоя машина сегодня участвует? — спросил он.
— Да, — сказал Джиггс. — В классе триста семьдесят пять кубических дюймов.
— Ну и как? Думаешь, есть шанс?
— Был бы, если бы нам позволили с двухсоткубовыми, — сказал Джиггс. Он трижды быстро затянулся, словно тыкал палкой в змею, и выкинул окурок в еще не закрытую дверь, как будто это и вправду была змея или в лучшем случае паук; потом развернул газету. — Машина — старье. Два года назад еще быстрая считалась машина, но то было два года назад. Вот если бы, как нашу сделали, с тех пор перестали делать новые — все было бы в ажуре. Кроме Шумана, никто даже допуска не смог бы на ней получить.
— Шуман классный пилот, да?
— Они все классные, — ответил Джиггс, глядя в газету. На бледно-зеленой поверхности — тяжелым черным стаккато: «Экстренный выпуск. Торжественное открытие аэропорта». В самом центре полосы фотография: пухлое, вкрадчивое, невинно-чувственное лицо левантинца под сидящей чуть набок шляпой, мягкое толстое туловище в туго прилегающем, застегнутом на все пуговицы светло-сером двубортном костюме с гвоздикой в петлице; снимок оправлен на манер медальона символическим венком со вплетенными в него изображениями крыльев и пропеллеров, обрамляющим еще и некое воспроизведенное пером подобие герба, чей отлитый в металле рельефный оригинал явно был где-то вывешен, с надписью готическим шрифтом:
АВИАТОРАМ АМЕРИКИ
АЭРОПОРТ ФЕЙНМАНА
НЬЮ-ВАЛУА, ШТАТ ФРАНСИАНА
НАЗВАН В ЧЕСТЬ
ПОЛКОВНИКА X. А. ФЕЙНМАНА,
ПРЕДСЕДАТЕЛЯ СОВЕТА ПО КАНАЛИЗАЦИИ,
человека, чьей безошибочной прозорливости, чьим неослабным усилиям обязан своим существованием этот сотворенный из бесплодности и запустения, отвоеванный у озера Рамбо аэропорт стоимостью в миллион долларов[1].
— Фейнман, значит, — сказал Джиггс. — Похоже, большой сукин сын.
— Сукин сын — это да, — сказал водитель. — И что большой, тоже, пожалуй, верно.
— Кто он там ни есть, ничего аэропорт он вам отгрохал, — сказал Джиггс.
— Отгрохал, — сказал водитель. — Кто-то отгрохал.
— Да, — сказал Джиггс. — Он, кто же еще. Там, я замечаю, на каждом шагу его фамилия.
— На каждом, — подтвердил водитель. — На обоих ангарах электрическими лампочками, на полу и на потолке зала, по четыре раза на всех фонарных столбах, и еще мне что один из тамошних сказал: маяк там тоже его фамилию высвечивает, но проверять я не проверял — азбуки Морзе не знаю.
— Дела, — сказал Джиггс.
Вдруг подвалила изрядная толпа мужчин, все либо в комбинезонах, либо в пурпурно-золотых фуражках, и люди дружно полезли в автобус, так что какое-то время происходящее напоминало комедию, когда целая армия погружается в одно такси и уезжает. Но места хватило для всех, и потом дверь захлопнулась, автобус тронулся и Джиггс, откинувшись на спинку сиденья, стал смотреть в окно. Автобус мигом свернул с Гранльё-стрит, и Джиггс теперь видел себя самого, летящего и ныряющего
