крупиц народной песенной традиции. А тогда мы никому и ничего не рассказали. Да и меж собой даже не пытались вспоминать про этот поруб без дверей и окон, словно на куриные ноги взгромоздившийся на дубовые сваи с пологой крышей, покрытой корой и мхом и увенчанной черепом оленя. Потому что при первом же взгляде на черные замшелые бревна да в пустые оленьи глаза на нас накатила необъяснимая потусторонняя жуть.
Будто посреди жаркого летнего дня повеяло промозглым холодом и сыростью, а воздух вокруг сделался спертым и затхлым, словно в старом погребе, заполненном стоячей водой. Казалось, стоит только шагнуть вперед, пересекая невидимую границу, и покажется даже не добрая да ворчливая сказочная баба Яга, а жутковатый страж иного мира, оживший мертвец с костяной ногой и вросшим в потолок крючковатым носом. И поскольку неслухам вроде нас, не прошедшим шаманского посвящения, еще рано требовать, как Ивану-царевичу, пищу иного мира, могли нас ожидать только лопата и горящее жерло печи.
— Поедемте отсюда! — севшим, но решительным голосом приказал Левушка.
И мы с Иваном, словно скидывая морок, рванули вслед за ним обратно в лес, петляя между розоватых сосновых стволов, объезжая буреломы и изъеденные муравьями пни и не оглядываясь.
Когда мы выбрались к нашему поселку, солнце едва перевалило за полдень. Родные даже не успели нас хватиться и лишь недоуменно глядели на наши расширенные от испуга глаза и покрытые испариной лбы. А мы ощущали себя так, будто провели в этом лесу не пару часов, а целую вечность, и Ванькины электронные часы, подарок отца, показывали совсем другой год и день.
Потом, конечно, все забылось. Ванька в лучших традициях Михаила Васильевича Ломоносова покорил Воробьевы горы, в непростом выборе между химией и биологией остановившись на том, к чему больше душа лежала.
Мы с Левушкой поступили в Гнесинку. Сначала в колледж, потом в Академию. Лето по-прежнему проводили вместе. Я аккомпанировала Левушке на фортепиано, благо инструментом владела не хуже иных пианистов. Он на стареньких отцовских «Жигулях» возил меня по раздолбанным проселочным дорогам от деревни к деревне в поисках обрядов и песен, находя без всякого навигатора дорогу даже там, где сеть просто не ловила. Хотя другу детства прочили карьеру в лучших оркестрах, он частенько приходил к нам в фольклорный ансамбль подыграть на жалейке. Языкастые мои однокурсницы прозвали его Лелем и записали мне в женихи.
— Да я бы за него пошла только из-за одного соло в Первой симфонии Чайковского! — мечтательно закатывала глаза миниатюрная Лера Гудкова, с которой мы всегда вытягивали самые высокие ноты в сопрановых партиях.
— А губы-то у него, поди, тренированные! Накачанные, — со знанием дела добавляла разбитная Валентайн Пьянзина, которая встречалась с валторнистом.
Спору нет, рослого, ладного Левушку не портили даже белесые ресницы и брови при таких же светлых волосах, а от его соло в «Угрюмом крае» Чайковского[3] и «Тройке» Свиридова мурашки бежали по коже и слезы на глаза наворачивались. Да и с бабушками деревенскими во время наших экспедиций за песнями он договаривался куда лучше меня. Деликатный Лель умел так повести разговор, что сельские жительницы не только сами вспоминали давно забытые редкие образцы умирающей традиции, но еще и приводили на спевку соседок да подруг, которые тоже, случалось, вспоминали песни седой старины.
Вот только сам Левушка упорно держался в френдзоне и не спешил подавать какие-то знаки, что хотел бы перевести наши отношения из дружеских в другую плоскость. К тому же сердцу не прикажешь, а мое ретивое к этому времени занимал другой.
Лёва
Портрет Левы от P.Elena_art
Со студентом-археологом Никитой Добрыниным мы познакомились у отца на раскопках. Меня сначала впечатлило, как этот кряжистый парень с накачанной бицухой артистично колол дрова и в одиночку ворочал на раскопе бревна. А потом я узнала, что он занимается реконструкцией по Древней Руси и увлекается историческим фехтованием. Когда он поднял тяжелый харалужный меч и начал им выписывать такие кренделя, что, если бы нынче случился ливень, он бы остался под ним сухим, я едва не растеклась лужицей подтаявшего мороженого. Хорошо, что отец и Ванька добавили холодку.
— Чистая ветряная мельница, — хмыкнул суровый Царь. — Только этого фигуриста с его подвыподвертами зарубили бы в первом бою.
— Это точно, — согласился Царевич. — Удар Никита держать не умеет. Да и вообще, я слышал, он химик. Ну, в смысле на анаболиках сидит, чтобы на качалку время не тратить.
Никита
Портрет Никиты от P.Elena_art
Откуда мой тихоня-ботаник Ванечка знал, что Никита сидит на анаболиках и почему не держит удар, я уточнять не стала. Впрочем, я всегда забывала, что на своей кафедре герпетологии и до этого в юннатском кружке брат запросто общался с ядовитыми змеями. Поэтому, когда к нам на участок заползла гадюка, наш Ванечка, тогда еще двенадцатилетний пацан, не обращая внимания на мамины вопли, спокойно взял палку и нежно, но решительно выпроводил непрошеную гостью обратно в лес.
С богатырем из клуба исторической реконструкции я, правда, начала встречаться. Никита-то еще в первый вечер ко мне собирался подкатить, когда я у костра, недвусмысленно глядя в его карие бархатные очи, завела «Чернобровый черноокий». Только отец с Ванькой его отвлекли какими-то научными разговорами.
Иван, хоть и проходил практику в нашем же Мещерском национальном парке, у отца на раскопе числился даже вроде каким-то там консультантом. Брал на анализ образцы органики из культурного слоя, косточки домашних животных идентифицировал. Вот и решил прямо под сестрину песню у Никиты проконсультироваться, как правильно бурить шурфы. А тот и рад хвост распустить, а сам на меня поглядывает. Смотри, Марья-Царевна, мол, я какой специалист, не хуже самого батюшки Царя.
Маша Царева
Портрет Маши Царевой от замечательного художника P.Elena_art
