секунда кажется вечностью. Стоять вот так — мука мученическая, но… жду.
Наконец, тот самый ефрейтор, такой подобострастный и услужливый с командиром, манит меня рукой в другой комнату, где разом преображается во властного и свирепого начальника.
— Раздевайся, — небрежно приказывает он, нетерпеливым жестом показывая на ветхий стул, куда можно сбросить одежду. Рядовые уже копаются в моих вещах, открыв чемодан и бесцеремонно вытряхнув вещи на нечистый пол.
Мне не полагается ни коврика, ни какой-либо тряпочки, стою обнажённым прямо на холодных, истоптанных сапогами досках. Нещадно дует из окон, мои вещи на полу, и финские солдаты небрежно ворошат их, наступая безо всякого стеснения на сорочки и носовые платки.
— Не положено, — взгляд ефрейтора прикован к маленькой бронзовой нимфе, славной скорее натуралистичной эротикой, нежели художественными достоинствами, — конфисковано.
Он уставился на меня, ожидая возмущения и споров, но я смолчал. Короткая зубастая улыбка и шуточка на финском, смешки рядовых…
Одеваюсь. Меня торопят, и вещи в чемодан я закидываю как есть, навалом. Нет времени даже отряхивать их после финских ботинок и сапог. С трудом затягиваю ремни на раздувшемся чемодане, застёгиваю саквояж, и накидываю на плечи пальто.
— Ступай! — и небрежная отмашка рукой. Снова шуточка, очевидно про меня, и я выхожу из таможни с противоположной стороны. Ботинки не зашнурованы, пальто расстёгнуто, а сорочка, кажется, надета наизнанку.
Во рту вкус полыни и унижения, и одновременно облегчения. Ну здравствуй, Европа!
Глава 1. Таможня, «рюсся» и Красная Угроза
Номер крохотный, узкий, полутёмный, похожий на тесный деревянный пенал. В маленькие оконца с двойными рамами едва протискивается свет заходящего солнца, освещая убогое внутреннее убранство. Кровать у самой стены, оклеенной дешёвыми бумажными обоями, щелястый рассохшийся шкаф, стул, несколько крючков для одежды на двери, лампочка в абажуре из цветной бумаги, да у самого выхода крохотный умывальник с облупившейся эмалью.
Пахнет сырым бельём, мылом и железной дорогой, близость которой ощущается в мелочах. В подрагивании оконных стекол, в звуках паровозных гудков, лязге сцепляемых вагонов и звучащих объявлений, которые хоть и отдалённо, но слышны в гостинице. Пахнет железом, угольной копотью, морем и почему-то рыбой. Под окнами подгулявший пролетариат отмечает окончание рабочего дня. Словом — та рабочая окраина, из которой я когда-то вышел и очень надеялся, что навсегда!
Поставив чемодан и саквояж на пол, я сел на скрипнувшую кровать и усмехнулся криво. Как-то всё… неинтересно, тускло и тухло. Не так всё… не так!
С силой вдохнув, полной грудью вобрал затхлый воздух отеля и раскашлялся.
— Да чтоб ты! — кашель никак не унимается. Простуда, не простуда… но привязалась какая-то зараза ещё с Москвы, а Выборгское стояние усугубило моё нездоровье. Да ещё воздух… Это ж как надо расстараться, чтобы в номере отчаянно дуло изо всех щелей и при том было затхло и душно?
Пожелав мира и добра строителям отеля, а пуще того, его хозяевам, портье и горничным, принялся разбирать вещи, чертыхаясь поминутно. Видеть на сорочках следы грязных подошв едва ли не физически неприятно, каждый раз вспоминался тот унизительный обыск, стояние голышом на холодном полу, хлопающие двери и зрители, видевшие мой невольный стриптиз.
Настроение ни к чёрту! Попытался утешить себя тем, что вырвался из России, погружающейся в Гражданскую Войну, но попытка не удалась. Я в самом начале квеста, и подозреваю, он не закончится с моим прибытием в Париж. Чёртов возраст…
Кое-как разложил вещи, оставив чемодан полуоткрытым, и задумался, кусая губы. Несколько дней в дороге без возможности помыться, это по нынешним временам не Бог весть какие трудности, но…
— Сорочкой обтереться, что ли? — нерешительно озвучил я, поглядывая на умывальник. Сауна при отеле есть, но оставлять багаж без присмотра…
Встав, заглянул в жестяной бачок умывальника, приоткрыв потемневшую от времени крышку, и увиденное меня отнюдь не порадовало. Бачок давно пора вымыть изнутри, на дне застоявшаяся вода, да с десяток мелких тараканов.
— В баню, что ли… — задумался я, делая мучительный выбор между паранойей и стремлением к чистоте. Сразу же зачесалось всё тело, да так, будто на меня высыпали полную жменю клопов вперемешку со вшами!
Почёсываясь, заметался по номеру, выискивая возможные тайники и мучительно размышляя о степени порядочности финских горничных, но плюнул отнюдь не метафорически, и решил положиться на уже выручившую меня психологию. Собрав узелок с чистой одеждой, методично разложил взятые с собой обманки по тайникам, которые здешняя прислуга знает уж всяко лучше меня!
— Сработало на таможне… — не договорив, дёргаю плечом и спускаюсь вниз, утешая себя тем, что финны один из самых законопослушных народов. Получается так себе, таможня с её скотством произвела на меня неизгладимое впечатление.
— Чем мок-ку помо-очь? — поинтересовался портье, не сразу отвлёкшись от увлекательного наблюдения за половой жизнью тараканов. Выслушав меня, он закивал важно.
— А как же… одна из лучших саун в Хельсинки!
Сильно сомневаюсь… но спорить не стал, напротив — подбросил в хилый очаг его разума немного сырых дров, вспомнив некогда посещённые бани и сауны разных стран и народов и весьма лестно отозвавшись о собственно финской. Лобызать меня в дёсны портье не стал, но взгляд его, прежде тухлый и несвежий, оживился и стал вполне осмысленным, почти дружелюбным.
Сауна не показалась мне заслуживающей высоких эпитетов, но впрочем, сносная. Единственное, несколько тесноватая, да и соседство компании моряков, благоухающих парами алкоголя и переговаривающихся на дикой смеси нескольких языков, не сильно порадовало. Так что мылся я наскоро, а в парилку сделал всего два захода, исчезнув сразу, как только голоса моряков стали громче, а движения размашистей.
— Ещё мне не хватало в морду выхватить от пьяного быдла, — бормотал я в раздевалке, наскоро вытирая голову полотенцем и настороженно прислушиваясь к происходящему в парной.
Поднявшись в номер, проверил наскоро тайники и швы в одежде, и только тогда выдохнул облегчённо. В дверь постучали, и я невольно насторожился…
— Да, сейчас, — отозвался я, делая шаг к двери и поворачивая торчащий в замке ключ.
— Топрый вечер, сутарь, — сухо поздоровалась со мной приземистая немолодая горничная, даже не пытаясь натянуть на лошадиную физиономию любезное выражение, — Пельё?
— Вечер добрый, — отзываюсь озадаченно, — Простите?
— Пельё, — горничная закатила глаза и пробормотала несколько слов на финском. Не уверен, но кажется, в её монологе прозвучало и «рюсся» в соседстве с парочкой не менее лестных эпитетов, — грязное пельё, стирать.
— Ах да! — понял я наконец, смутившись неведомо чему, — Да, вот… держите.
Забрав узел с грязным бельём горничная ушла, на прощанье выразительно качнув толстым задом и не менее выразительно хлопнув дверью. Я попытался понять её… понять всех
