Во Франции не имеет значения, названы ли вещи своими именами, лишь бы они хоть как-нибудь были названы.
Вот почему эти вечера назвали «реформистскими банкетами».
В Париже жил тогда один человек, который сначала был принцем, потом стал генералом, потом отправился в изгнание; в изгнании он преподавал географию, затем отправился путешествовать по Америке; после путешествия по Америке он обосновался на Сицилии; женившись на дочери сицилийского короля, он вернулся во Францию; когда он вернулся во Францию, Карл Х сделал его наследным принцем; после того, как он стал наследным принцем, он, наконец, стал и королем.
Итак, этот принц, генерал, преподаватель, путешественник, король и, наконец, человек, которого несчастья и удачи должны были столь многому научить, но так ничему и не научили, — этот человек вздумал помешать г-ну Одилону Барро давать реформистские банкеты; он стал упорствовать в своем решении, не подозревая, что он объявлял войну из принципа, а всякий принцип идет сверху и, следовательно, сильнее того, что идет снизу, как, например, ангел, приводящий в ужас человека, с которым он сражается, будь этим человеком хоть Иаков: ангел ошеломил Иакова, принцип ошеломил человека, а Луи-Филипп был побежден своим собственным двойным потомством, своими сыновьями и внуками.
Разве не сказано в Писании:
«Грехи отцов падут на головы детей их до третьего и четвертого колена»?
Это Дело подняло во Франции такой шум, что на время были забыты и «Парижские тайны», и «Главная исповедь», и «Мопра», и «Монте-Кристо», и «Шевалье Мезон-Руж», и «Война женщин», и даже — мы вынуждены это признать — их авторы.
Нет, умы были заняты Ламартином, Ледрю-Ролленом, Кавеньяком и принцем Луи-Наполеоном.
Однако, едва шум понемногу улегся, сразу стало заметно, что произведения этих господ значительно менее интересны, нежели книги Эжена Сю, Фредерика Судье, Жорж Санд и даже вашего покорного слуги (я из скромности ставлю себя после всех); настало время признать, что их проза, за исключением Ламартина, — увы, каждому свое! — ни в какое сравнение не идет с языком «Парижских тайн», «Главной исповеди», «Мопра», «Монте-Кристо», «Шевалье Мезон-Руж» и «Войны женщин»; тогда г-на де Ламартина, воплощавшего мудрость нации, пригласили писать прозу, лишь бы она не была связана с политикой, а другим господам, в том числе и мне, предложили заняться литературной прозой.
Мы немедленно взялись за дело; смею уверить, что нам не нужно было повторять это приглашение дважды.
И тогда снова вышли газеты с литературными приложениями, а передовицы исчезли; и снова заговорили, не находя отклика у слушателей, те же ораторы, что и до революции, и после революции, — они будут говорить всегда.
Среди всех этих болтунов был один, который не говорил или, по крайней мере, почти не говорил.
За это ему были признательны и приветствовали его, когда он проходил мимо с представительским красным бантом на груди Однажды он поднялся на трибуну… Бог мой! Хотел бы я назвать его имя, да забыл, как его звали.
Однажды он поднялся на трибуну… Надобно сообщить вам следующее: члены Палаты были в тот день в весьма дурном расположении духа.
Париж только что избрал своим представителем одного из авторов литературных приложений.
Вот этого человека я помню! Его звали Эжен Сю.
Итак, члены Палаты были весьма расстроены тем, что был избран Эжен Сю. На скамьях и так уже было четыре-пять литераторов, невыносимых для ее членов: Ламартин, Гюго, Феликс Пья, Кине Эскирос и другие.
И вот депутат, имя которого я теперь забыл, поднялся на трибуну, ловко воспользовавшись скверным настроением членов Палаты. Все зашипели: «Тише!» — и стали слушать.
Он сказал, что именно литературное приложение послужило причиной того, что Равальяк убил Генриха IV, Что Людовик XIII убил маршала д'Анкра, Что Людовик XIV убил Фуке, Что Дамьен убил Людовика XV, Что Лувель убил герцога Беррийского, Что Фьеши убил Луи-Филиппа, И, наконец, что г-н де Праслен убил свою жену.
Он прибавил следующее: что все совершавшиеся прелюбодеяния, все имевшие место взятки, все совершенные кражи произошли под влиянием литературного приложения; что необходимо уничтожить литературное приложение или же приговорить его к гербовому сбору, чтобы общество остановилось хоть на мгновение и, вместо того чтобы продолжать скатываться в пропасть, повернулось бы лицом к золотому веку, в который общество рано или поздно вернется, если сумеет отступить на столько же шагов назад на сколько оно забежало вперед.
Однажды генерал Фуа воскликнул:
«Во Франции эхом вторят тем, кто произносит слова „честь“ и „родина“.
Да, это верно, во времена генерала Фуа было слышно такое эхо, и мы его еще застали, мы слышали его собственными ушами и очень довольны, что так это и было.
— Куда же подевалось это эхо? — спросят нас.
— Какое эхо?
— Генерала Фуа.
— Оно там же, где старая луна поэта Вийона; может быть, его и найдут когда-нибудь: будем надеяться!
Случилось так, что в тот день — в день генерала Фуа, нет! — из зала донеслось другое эхо.
Странное это было эхо! Оно говорило:
— Пора нам, наконец, заклеймить то, что вызывает восхищение всей Европы, и как можно дороже продать то, что другое правительство, имей оно это, отдало бы даром:
«гениальность».
Надобно заметить, что это бледное эхо говорило не свои слова, а лишь повторяло слова оратора.
Члены Палаты за редким исключением эхом отозвались на эхо.
Увы, вот уже около сорока лет такова роль большинства. Палате, как театру, случается переживать весьма пагубные минуты.
Итак, большинство придерживалось того мнения, что все совершенные кражи, все имевшие место взятки, все совершавшиеся прелюбодеяния произошли по вине литературного приложения, что Если г-н де Праслен убил жену, Если Фьеши убил Луи-Филиппа, Если Лувель убил герцога Беррийского, Если Дамьен убил Людовика XV, Если Людовик XIV убил Фуке, Если Людовик XIII убил маршала д'Анкра, Наконец, если Равальяк убил Генриха IV, то все эти преступления произошли по вине литературного приложения, даже те, что имели место прежде, чем оно было создано.
Большинство одобрило гербовый сбор.
Возможно, читатель недостаточно ясно себе представляет, что такое гербовый сбор, и задается вопросом, как гербовый сбор, то есть один сантим с экземпляра, мог бы задушить приложение?
Дорогой читатель! Один сантим, если ваша газета выходит тиражом в сорок тысяч экземпляров, выльется, знаете во что? В четыреста франков с номера!
Это ровно вдвое больше гонорара таких авторов, как Эжен Сю, Ламартин, Мери, Жорж Санд или Александр Дюма.
Это втрое, вчетверо больше того, что получает заслуженный автор, имя которого не так популярно, как только что перечисленные нами имена.
