старый хрен, припоздал на утрешний рельс…
Я улыбнулся этому непривычному говорку и поглядел на часы: было уже десять утра.
— Скажите, папаша, а как же вы будете добираться? Или дождетесь второго рейса?
— До другого рельса вряд ли высижу… Может, подвезет… Машины иным разом тут совхозные проезжают трактом. Покурю вот в тепле и подамся караулить… А ты, солдат, не зевай: поштовая здеся за углом стоит, да шоферюга-обдирала по трешнице с рыла грабастает. А игде я возьму такую деньгу? На дороге ж она не валяется…
— Спасибо, батя! — обрадованно гаркнул я, хватаясь за свой чемоданчик.
Опрометью выскочил я на улицу и едва не сшиб с ног старушку с посошком в руке. Взрывая сапогами свежевыпавший, хорошо пахнущий молодой снег, я ринулся за угол здания и увидел почтовый «газик», крытый брезентом. Я подбежал к машине. За ветровым стеклом — двое: за рулем — мужчина, а рядом, на сиденье, царственно восседала пышная женщина в белом пуховом платке. Мотор уже работал на малых оборотах, попыхивая из выхлопной трубы синеватым вонючим дымком.
— Послушай, товарищ! — Я постучал по кабине. — Подбросишь?
Дверка медленно открылась, и я увидел рябое лицо мужчины, заросшее по образу и подобию пещерного человека; глаза его, жуликоватые и масленые, как у кота, который нализался валерьянки, сразу просверлили меня насквозь.
— Чего тебе? — спросил рябой густым басом.
— Подбросишь в Долгополье?
— Можно, конечно, подбросить, но… — Рябой помусолил большим и указательным пальцем. — Уяснил?
— Сколько?
— Меньше пятерки не беру. Извини, конечно, служивый, а дело мое рискованное — почта… Не положено вашего брата возить. Гаишники могут заловить. Потому за риск… Уяснил?
Я посмотрел на размалеванную женщину. Она сидела неподвижно-равнодушно с каменным выражением манекенного лица. Потом перевел взгляд на рябого.
— Извини, конечно, служивый, а только таким манером…
Я вынул из кармана трешку, сунул ее в жирную ручищу шофера и сказал:
— Бери, жми на газ и давай спасибо, у меня нет времени идти в милицию…
Рябой ошалело вытаращился на меня. Женщина фыркнула недовольно и что-то бормотнула.
Я поспешил к заднему борту машины, забросил чемоданчик под брезент, а затем ввалился в кузов. «Наглая толстомордая скотина!» — обозленно подумал я о рябом и услышал звук, похожий на выстрел из пистолета, — это захлопнулась дверка кабины. Я злорадно усмехнулся. Мотор взвыл, и «газик», напряженно задрожав, так рванул с места, что я грохнулся на мешки с почтой. У кабины хохотнули…
Я пригляделся. На ящичках-посылках, уложенных вдоль переднего борта, сидело четверо: двое парней, баба в клетчатом и большом, как одеяло, теплом платке, концы которого были пропущены под мышки и крест-накрест завязаны сзади, древний старик с бородой, мягкой сивой куделью лежавшей на его груди. Точь-в-точь святой! Такого я видел на иконе у своей верующей бабуси, которая живет в деревне.
— Располагайся, солдат, — весело сказал один из парней.
— Это мы мигом, — ответил я и уселся поудобнее на мешок.
— Далеко едешь?
— До Выселок.
— Ого! — воскликнул парень. — Под сотню километров… Ну, а закурить найдется?
— Нет, ребята. Не курящий я.
Парни что-то пробубнили друг другу и загоготали. В кузове к запаху ящиков, бумаги и бензина примешался водочный душок. Парни успели где-то хлебнуть.
«Газик» несся по шоссе с такой скоростью, что брезент, вплотную прижатый к железным ребрам-полудугам, выпирал между ними туго надутыми парусами. Я призадумался: вспомнил почему-то того мужика-курильщика, что подсказал мне насчет «поштовой», и представил, сколько же этому бедолаге придется еще «ловить» попутную; потом я подумал и обо всех тех пассажирах с вещами, терпеливо ждущих автобусов или хоть какую-нибудь случайную машинешку; и уж вовсе непонятно почему, но мне вспомнился и тот далекий весенний день, когда я впервые и при столь комичных обстоятельствах встретил Любу и познакомился с нею. «И как она живет в такой дали от города, от кинотеатров, от развлечений? — недоумевал я. — Скучища, наверно, адская. И попробуй вот так добраться куда, если понадобится, а с ее работой особенно часты всякие поездки…» И я вообразил, как Люба иногда целыми часами мерзнет и трясется в таких вот «газиках» да в грузовых такси, как добирается до города и возвращается назад, в деревню; вообразил, как она долгими зимними вечерами томится в колхозной нелюдной библиотеке, а потом лезет по сугробам в метель — мне именно так казалось — к себе домой и долго готовит ужин на керогазе, слушая вой ветра и шорох снега за стеной. И так день за днем. Скучно, однообразно, буднично-серо… «Нет, надо увезти ее из этой отдаленной деревеньки, пока не поздно…» Правда, судя по письмам Любы, никакого захолустья там не было, а застраивалась помалу новая культурная деревня со своим клубом, библиотекой, магазином и каменным большаком, который ведут от Выселок до Долгополья на средства колхоза. «Нет уж, милочка-Люба, — думал я и успокаивался, — хватит с меня и автобусов, которые так «регулярно» сюда курсируют…»
Рябой, наверно, принадлежал к той категории шоферов, которые ездят с такой бешеной скоростью до тех пор, пока в одно чудесное время не свернут себе шею. «Газик» так пер, что во всех отдушинах и щелях брезента свиристел ветер. Иной раз машину так встряхивало, что я стукался головой о железный прут и летел с мешка к заднему борту. Баба в клетчатом платке ахала и постанывала, что-то шепча одними губами, наверно, семижды каялась в своем решении ехать на этой «поштовой». Дед всякий раз, как только «газик» подкидывало на ухабине, закрывал глаза и хватался обеими руками за ящички. Парни похохатывали, потом, пообвыкнув, начали горланить непристойные куплеты.
Но ни луженые глотки куплетистов, ни дьявольская тряска не могли отвлечь меня от мыслей о Любе. Я думал о ее немного странных письмах, об этих клубах, большаках, магазинах… Я размышлял над тем, что увидел сегодня, услышал и сам испытал. Поэтому поведение Любы становилось для меня немножко непонятным. Впрочем, таким же непонятным оно было и тогда, в день нашего знакомства, два с лишним года назад.
В начале апреля плотные сугробы снега еще стойко держались на полях. Кое-где протаявшие проплешины бурой земли взывали к солнцу и жизни. И неожиданно, в одну ночь, над полями пронеслась весенняя буря с теплым дождем и южным летним ветром, а наутро ласковому солнышку, пробившемуся сквозь разрыв взлохмаченных туч, предстал обновленный, окутанный тонким паром лик просторных полей, омытых спорым дождем.
И в этот день, самый лучший день моей жизни, возвращался я из деловой поездки на нашем грузовике из автотранспортной конторы, где я работал автослесарем. Разбрызгивая лужицы и грязь, грузовик катил по шоссе. Одетый в ватную спецовку и прислонясь спиной
