Наконец все переменилось. Генерал умер. Смерть его быладовольно оригинальная. Бывший вольнодумец, атеист струсил до невероятности. Онплакал, каялся, подымал образа', призывал священников. Служили молебны,соборовали. Бедняк кричал, что не хочет умирать, и даже со слезами просилпрощения у Фомы Фомича. Последнее обстоятельство придало Фоме Фомичувпоследствии необыкновенного форсу. Впрочем, перед самой разлукой генеральскойдуши с генеральским телом случилось вот какое происшествие. Дочь генеральши отпервого брака, тетушка моя, Прасковья Ильинична, засидевшаяся в девках ипроживавшая постоянно в генеральском доме, – одна из любимейших жертв генералаи необходимая ему во все время его десятилетнего безножия для беспрерывныхуслуг, умевшая одна угодить ему своею простоватою и безответною кротостью, –подошла к его постели, проливая горькие слезы, и хотела было поправить подушкупод головою страдальца; но страдалец успел-таки схватить ее за волосы и трираза дернуть их, чуть не пенясь от злости. Минут через десять он умер. Дализнать полковнику, хотя генеральша и объявила, что не хочет видеть его, чтоскорее умрет, чем пустит его к себе на глаза в такую минуту. Похороны быливеликолепные – разумеется, на счет непочтительного сына, которого не хотелипускать на глаза.
В разоренном селе Князевке, принадлежащем несколькимпомещикам и в котором у генерала была своя сотня душ, существует мавзолей избелого мрамора, испещренный хвалебными надписями уму, талантам, благородствудуши, орденам и генеральству усопшего. Фома Фомич сильно участвовал всоставлении этих надписей. Долго ломалась генеральша, отказывая в прощениинепокорному сыну. Она говорила, рыдая и взвизгивая, окруженная толпой своихприживалок и мосек, что скорее будет есть сухой хлеб и, уж разумеется,«запивать его своими слезами», что скорее пойдет с палочкой выпрашивать себеподаяние под окнами, чем склонится на просьбу «непокорного» переехать к нему вСтепанчиково, и что нога ее никогда-никогда не будет в доме его! Вообще словонога, употребленное в этом смысле, произносится с необыкновенным эффектом инымибарынями. Генеральша мастерски, художественно произносила его… Словом, красноречиябыло истрачено в невероятном количестве. Надо заметить, что во время самых этихвзвизгиваний уже помаленьку укладывались для переезда в Степанчиково. Полковникзаморил всех своих лошадей, делая почти каждодневно по сороку верст изСтепанчикова в город, и только через две недели после похорон генерала получилпозволение явиться на глаза оскорбленной родительницы. Фома Фомич былупотреблен для переговоров. Во все эти две недели он укорял и стыдилнепокорного «бесчеловечным» его поведением, довел его до искренних слез, почтидо отчаяния. С этого-то времени и начинается все непостижимое ибесчеловечно-деспотическое влияние Фомы Фомича на моего бедного дядю. Фомадогадался, какой перед ним человек, и тотчас же почувствовал, что прошла егороль шута и что на безлюдье и Фома может быть дворянином. Зато и наверстал жеон свое.
– Каково же будет вам, – говорил Фома, – если собственнаяваша мать, так сказать, виновница дней ваших, возьмет палочку и, опираясь нанее, дрожащими и иссохшими от голода руками начнет в самом деле испрашиватьсебе подаяния? Не чудовищно ли это, во-первых, при ее генеральском значении, аво-вторых, при ее добродетелях? Каково вам будет, если она вдруг придет,разумеется, ошибкой – но ведь это может случиться – под ваши же окна и протянетруку свою, тогда как вы, родной сын ее, может быть, в эту самую минуту утопаетегде-нибудь в пуховой перине и… ну, вообще в роскоши! Ужасно, ужасно! но всегоужаснее то – позвольте это вам сказать откровенно, полковник, – всего ужаснеето, что вы стоите теперь передо мною, как бесчувственный столб, разиня рот ихлопая глазами, что даже неприлично, тогда как при одном предположенииподобного случая вы бы должны были вырвать с корнем волосы из головы своей ииспустить ручьи… что я говорю! реки, озера, моря, океаны слез!..
Словом, Фома, от излишнего жара, зарапортовался. Но таковбыл всегдашний исход его красноречия. Разумеется, кончилось тем, чтогенеральша, вместе с своими приживалками, собачонками, с Фомой Фомичом и сдевицей Перепелицыной, своей главной наперсницей, осчастливила наконец своимприбытием Степанчиково. Она говорила, что только попробует жить у сына,покамест только испытает его почтительность. Можно представить себе положениеполковника, покамест испытывали его почтительность! Сначала, в качественедавней вдовы, генеральша считала своею обязанностью в неделю раза два или тривпадать в отчаяние при воспоминании о своем безвозвратном генерале; причем,неизвестно за что, аккуратно каждый раз доставалось полковнику. Иногда,особенно при чьих-нибудь посещениях, подозвав к себе своего внука, маленькогоИлюшу, и пятнадцатилетнюю Сашеньку, внучку свою, генеральша сажала их подлесебя, долго-долго смотрела на них грустным, страдальческим взглядом, как надетей, погибших у такого отца, глубоко и тяжело вздыхала и наконец заливаласьбезмолвными таинственными слезами по крайней мере на целый час. Гореполковнику, если он не умел понять этих слез! А он, бедный, почти никогда неумел их понять и почти всегда, по наивности своей, подвертывался, как нарочно, втакие слезливые минуты и волей-неволей попадал на экзамен. Но почтительностьего не уменьшалась и, наконец, дошла до последних пределов. Словом, оба, игенеральша и Фома Фомич, почувствовали вполне, что прошла гроза, гремевшая надними столько лет от лица генерала Крахоткина, – прошла и никогда не воротится.Бывало, генеральша вдруг, ни с того ни с сего, покатится на диване в обморок.Подымется беготня, суетня. Полковник уничтожится и дрожит как осиновый лист.
– Жестокий сын! – кричит генеральша, очнувшись, – тырастерзал мои внутренности… mes entrailles, mes entrailles!
– Да чем же, маменька, я растерзал ваши внутренности? –робко возражает полковник.
– Растерзал! растерзал! Он еще и оправдывается! Он грубит!Жестокий сын! умираю!..
Полковник, разумеется, уничтожен.
Но как-то так случалось, что генеральша всегда оживала. Чрезполчаса полковник толкует кому-нибудь, взяв его за пуговицу:
– Ну, да ведь она, братец, grande dame, генеральша!добрейшая старушка; но, знаешь, привыкла ко всему эдакому утонченному… не четамне, вахлаку! Теперь на меня сердится. Оно конечно, я виноват. Я, братец, ещене знаю, чем я именно провинился, но уж, конечно, я виноват…
Случалось, что девица Перепелицына, перезрелое и шипящее навесь свет создание, безбровая, в накладке, с маленькими плотоядными глазками, стоненькими, как ниточка, губами и с руками, вымытыми в огуречном рассоле,считала своею обязанностью прочесть наставление полковнику:
– Это оттого, что вы непочтительны-с. Это оттого, что выэгоисты-с, оттого вы и оскорбляете маменьку-с; они к этому не привыкли-с. Онигенеральши-с, а вы еще только полковники-с.
– Это, брат, девица Перепелицына, – замечает полковниксвоему слушателю, – превосходнейшая девица, горой стоит за маменьку! Редкаядевица! Ты не думай, что она приживалка какая-нибудь; она, брат, самаподполковничья дочь. Вот оно как!
