было за официантом, но опять его остановил резкий возглас Русановой:
— Господа, народ ценит фарс, вы почувствуете! — И, подводя мальчика к своей цели: — Смелее, юный житель Жлобина! Не иначе, как ты приехал с папочкой на ярмарку. Не иначе, как папочка заводил своего сынулю в балаган? Понравился тебе ярмарочный балаган, мальчик?
Чего это она про батечку Петрушу? Батечка тяжело занемог. Самоша — старший. Ему везти батечку в губернскую больницу. Тряская телега. Вьюга. Возчик бормочет, пугая мальчика: «Во метет! Мабуть, полтавчане господу в чем не угодили, а мабуть, он сам чарку лишнюю перехватил». Фельдшер тоже напугал: «Всех вас носит, а мест нет и не будет». Узнав, что Самоша в семье — пятый, послал мальчонку с запиской к главному доктору. Самоша плутал по ночным улицам, пока добрые люди не подвели его к розовому особняку с гипсовыми ангелочками над входом. Главный доктор здесь, а люди в цветастой одежке не понимают, что батечка Петруша корчится от боли на скамье у больничных ворот.
А голос обволакивает:
— Театр… Балаган… Ты хотел бы этого?..
— Чего вам надо, тетя? — вдруг выкрикнул мальчик. — Я баклажан не трогал… Я батечку Петрушу в больницу привез. Батечке назад не доехать!
Водворилось неловкое молчание. И вдруг с дальнего дивана раздался хохочущий бас:
— Ну и обложил вас жлобинский мужичок, господа! Взял, да и обложил! Благотворители… Балаган — баклажан… Примите и запейте. Перед употреблением… ха-ха… взбалтывать.
— Фи, вы напились, доктор Шануренко, — брезгливо сказала Елагина. — Не забывайте, что вы гость дамского общества.
Спектакль не получился. Она подала знак, и двое официантов взяли мальчика под руки, надеясь легко его выпроводить. Но он вдруг вырвался и, пересекая зал, подбежал к дивану, на котором полулежал Шануренко.
— Доктор, — закричал он. — Я вас всю ночь ищу, доктор!
— Что такое одна ночь, даже новогодняя, по сравнению с жизнью! — прервал его Шануренко; он пытался что-то разглядеть в мокрой записке, но так и не смог и, скомкав ее, отбросил в сторону. — Парадокс, а?
Русанова жарко зашептала графине, и та остановила официантов.
— Господа! — елейно воззвала Русанова. — Наш святой долг в эту новогоднюю ночь растопить сердца крестьянской семьи из Жлобина. — И, сняв со стола из стопки мелких тарелок верхнюю, протянула ее к гостям: — Расщедримся, господа!
Зазвенели полтинники, кто-то зашуршал ассигнацией. Русанова, нежно обняв за талию графиню, плавно двигалась с нею по залу, неся на вытянутой руке тарелку для пожертвований. Самоша, ничего не понимая, потянул доктора за рукав.
— Изыди, обольститель! — Шануренко еле ворочал языком. — Открой полтеатра на эти деньги. На больницу, ей-богу, не хватит.
Мальчик вдруг дернулся, быстрым шажком хотел пересечь зал, поскользнулся, упал. К нему подплыла Русанова, протягивая тарелку, он оттолкнул ее руку, и покатились по полу двугривенные и полтиннички…
— Тетя! — жалобно всхлипнул он. — Батечка там… на ветру…
— Мы поможем, — она почти пела, видя свое имя в заголовках завтрашних газет. — Мы привезем к тебе в Жлобино культуру…
— Да не доехать батечке назад в Жлобино! — вскрикнул Самоша, остро ненавидя в эту минуту и женщину в зеленом, и главного доктора, и всех этих усмехающихся, гогочущих..
Неожиданно из боковой двери заскользила выпущенная распорядителем стайка девочек в сером:
Мы — дети российских приютов…
Елагина гневным жестом их удалила. Момент был самый неподходящий, и кто-то из гостей откровенно захихикал. Самоша воспользовался замешательством толпящихся людей и выбежал из зала.
Отец по-прежнему лежал у больничных ворот, но над ним хлопотали женщина и девочка, которых Самоша прежде не видел.
— Меня зовут Анна Илларионовна, — сказала женщина. — Заночуете у меня, а там видно будет.
Девочка важно добавила:
— А меня зовут Лиза. Нашего папу сторожат жандармы. Мама говорит, это очень большой почет, когда твоего папу сторожат жандармы.
Через четверть часа к больнице подкатила вереница экипажей и с одного из них соскочила госпожа Русанова. Сторож услышал цоканье копыт лошадей, вышел из калитки.
— Фонд помощи? Ага. Жлобинцам? Ага. Ищите мальчишечку вон в той парадной. Однако не поручусь. Метет, проклятая!
ГЛАВА ВТОРАЯ.
СЛИШКОМ МНОГО СОБЫТИЙ
— Разбойник за дверью захоронился, я видела… Беги за ним, а мы с Майкой из сада подкрадемся.
Разбойнику было не то семь, не то восемь лет, он уже перелезал с лестничной площадки через окно в дворовый сад, как вдруг увидел на дорожке девочку.
— Бегите, пацаны! — крикнул он кому-то на лестницу. — Сивка-Бурка нас выследила.
— И не пацаны, а разбойники. И не Сивка-Бурка, а Сильва, — важно поправила его девочка. — Ну что, проиграли, проиграли?
Ребята посовещались, потом попрыгали в сад. И, по ритуалу поднимая руки кверху, провозглашали:
— Клянусь навечно порвать с кровожадным разбойничьим атаманом и вступить в ряды красных казаков!
Кровожадный атаман сдался последним. Ему очень не хотелось порывать с самим собой.
— А в двадцать пятом номере, — заявила Сильва, — уже давно не играют в «казаки-разбойники». Я все разведала. Они играют в шанхайских кули и лордов. Лорды шлют на них миноносцы, а те здорово отбиваются. Чур, мы кули, а вы лорды…
Пленные разбойники и разжалованные красные казаки недружно загалдели. В событиях тысяча девятьсот двадцать седьмого года маленькие владельцы дворов по улице Красных Зорь довольно легко нашли для себя классовые позиции.
Наверно, они долго бы еще разбирались, кому кем быть, если бы к ребятам не подошел, как всегда важный, с метлой и при фартуке, дворник Аким Федотыч.
— Так что ваше собрание тринадцати дворов, — вежливо сказал он, — по вопросу, чего делать с британской лордой, прошу маленечко отложить. Поскольку к Каляевым уже полчаса звонит — и не может, понятно, войти — товарищ из, как говорят, радиоэфира. Вон она стоит, в белом платье.
Сильва тряхнула головой и вприпрыжку понеслась к своему подъезду. Молодая стройная женщина с короткой стрижкой протянула ей руку.
— Если ты и есть Сильвия, здравствуй, — приветливо сказала она. — Я корреспондент ленинградского радио Ирина Галич. Ирина Сергеевна, — поправилась она, сообразив, что девочке неудобно будет обращаться к ней просто по имени.
Сильва молчала, но глаза ее вспыхивали.
— Мы получили твое письмо, — продолжала Галич. — Что же тебе не нравится в наших передачах? — и подзадорила девочку: — Говори, не бойся.
Сильва очень серьезно пояснила:
— А я и не боюсь, — наклонила голову, посмотрела исподлобья. — Меня мама учит не бояться. Вы рассказов для нас мало наговариваете. Стихи ваши не для нас, а рассказов мало.
— Почему не для вас? — Галич даже растерялась. — А для
