Максимова «все выжимать из своей молодости» — всего лишь красивая формулировка бытовавшего в те времена мещанского девиза «бери от жизни все, что можешь».
В основе интеллигентности лежат глубокие знания (или стремления к ним) плюс высокое гражданское сознание и постоянный нравственный поиск; в основе интеллектуальности — разнообразие информации и сознание собственной исключительности. Интеллигентный человек — по преимуществу человек знающий и думающий, склонный к сомнению и неудовлетворенности собой; интеллектуальный человек — по преимуществу человек осведомленный и рассуждающий, склонный к самоуверенности и неудовлетворенности другими, поэтому, вероятно, он нигде не оставляет прочного положительного следа своей деятельности. Интеллигента всегда интересует суть вопроса, интеллектуала — новизна вопроса.
Русская интеллигенция никогда не добивалась лично для себя каких-то особых прав и привилегий. И еще: русский интеллигент никогда не подчеркивал своей образованности, порой даже стеснялся ее проявлять, дабы тем не обидеть своего малообразованного соотечественника. Разумеется, во все времена появлялись различного рода Ионычи, и беда не в том, что приумножились их ряды. Беда в другом: новоявленные Ионычи, усвоив с чужих слов модные убеждения, стали необычайно агрессивны и деятельны в области удовлетворения собственных запросов.
Так или иначе, но герой, которого в конце пятидесятых — начале шестидесятых дала «исповедальная проза», никак не мог претендовать на столь высокое общественное звание, каким всегда считалось звание интеллигента.
История литературы, даже ее негативные явления, которые, казалось бы, давно канули в Лету, могут многое нам объяснить в нашем сегодняшнем дне. Ведь раскрой социальное инкогнито «исповедального» героя, и перед нами предстанет психологический тип, лишенный социальных и духовных связей с трудовыми классами, демонстрировавший то приступы острого нигцлизма, то не менее острые приступы бездумной веры, оставаясь при этом совершенно невосприимчивым к гражданским и патриотическим чувствам своих современников и своих предшественников. Явление «исповедального» героя в жизни было не так уж и безобидно, как это казалось многим в короткий период его триумфального шествия в литературе.
В эпоху «развитого застоя» у нас выросла грандиозная и разветвленная управленческая система, вовлекшая в себя около двадцати миллионов человек, и по большей части ее кадры укомплектованы дипломированными специалистами, вернее, людьми, которые в свое время получили дипломы и должны были стать специалистами, а стали чиновниками различных служб, ведомств и организаций.
Читая статьи об «исповедальной прозе» той давней поры, невольно вспоминаешь многочисленные произведения, в которых главной фигурой был так называемый «трудный» ученик, приковывавший к себе все педагогические усилия учителей и школьной общественности.
Нечто похожее произошло и с нашей «исповедальной прозой». Авторы «исповедальных» произведений оказались у нас в роли «трудных» учеников, а «исповедальная» критика — в роли педагогов-«новаторов». Авторы «исповедальной» литературы высказали ряд очень незрелых и неглубоких, но зато «своих» мыслей — и тут же они были зачислены в когорту мыслителей, а вся их продукция объявлена «свойской», «саморожденной» литературой. Как когда-то «трудный» ученик списывал у соседа диктант, так наши тогдашние «молодые» «списали» у западного соседа его стиль и манеру. Это признавали даже сторонники «исповедальной прозы», говоря о стилистическом однообразии, напоминающем образцы стиля некоторых западных мастеров. Признавать-то они признавали, только зачем-то выставляли за списывание необычайно высокий балл.
Но беда даже не в том, что тогда кого-то незаслуженно обошли или даже обидели, а кого-то незаслуженно вознесли, в литературе подобное случается сплошь и рядом. Беда, что понизились эстетические и этические критерии. Беда, что соблазн легкого успеха сбил с толку многих действительно одаренных литераторов, отвратил их от настоящего литературного труда, толкнул на путь, не имеющий ничего общего с традициями отечественной литературы, социально совестливой и нравственно взыскательной. А главная беда состояла в том, что «исповедальная» литература, войдя в довольно широкую моду, отвлекла читателя от действительных проблем времени и во многом способствовала тому, что со школьной скамьи отбивала у молодежи всякий вкус к социальным и политическим проблемам. «Я хочу жить взволнованно!» Это жизненное кредо соблазнило тогда многих. Язык наш чутко среагировал и на это явление: в широкий оборот речи вошло слово «элита» и производные от него. Тревожный сигнал прозвучал своевременно.
«Исповедальная проза» не только потеснила зрелую прозу «фронтового поколения», но и помогла сгладить острые углы, начавшие было прорывать плотное покрывало, которым так надежно маскировались различного рода социальные, политические и прочие противоречия. Опубликованные во второй половине пятидесятых годов роман В. Дудинцева «Не хлебом единым» и рассказ А. Яшина «Рычаги» подверглись жестокому разносу, авторы попали в опалу и даже главного редактора «Нового мира» К. Симонова, напечатавшего роман В. Дудинцева, несмотря на публичное признание своей «ошибки», отстранили от занимаемой должности.
Правда, дальнейшее развитие общественной жизни довольно быстро вытеснило из литературного процесса «исповедального» героя с его суетными устремлениями, из литературы-то вытеснило, а вот из жизни — нет. Примерно в середине шестидесятых годов в литературе произошел тот перелом, когда острый поиск духовных и нравственных ценностей заступил место былого нигилистического возбуждения. И тут важнейшую роль сыграло обращение писателей к истокам народной жизни. Литература стала в оппозицию к различного рода явлениям, которые мы теперь называем явлениями застойного порядка.
II
Термин «лирическая проза» — так поначалу называлась проза о деревне — стал входить в оборот с середины шестидесятых годов, когда «исповедальная проза» явно пошла на убыль. «Лирическую прозу» тогда справедливо связывали с именами Федора Абрамова, Василия Белова, Виктора Лихоносова, Евгения Носова, Василия Шукшина, Александра Яшина и других. Правда, сам термин «лирическая проза» оказался недолговечным и уступил место столь же условному термину — «деревенская проза»
Следует сказать, что и «лирической прозе» иногда было свойственно обращаться к повествованию от первого лица, но если «исповедальный» герой противопоставлял свои личные интересы интересам остального общества и тем самым привлекал к своей персоне внимание, в основе которого лежало читательское удивление, то герой «лирической прозы» как бы сместился в сторону, ушел в тень, и в центре читательского внимания оказался не он сам, а окружающий его мир с истинными конфликтами и жизненными противоречиями. Эгоцентризму и элитарным наклонностям «исповедального» героя он противопоставил истинный демократизм.
Более ста лет назад Достоевский сделал такой вывод: «Но за литературой нашей именно та заслуга, что она, почти вся целиком, в лучших представителях своих и прежде всей нашей интеллигенции, заметьте себе это, преклонилась перед правдой народной, признала идеалы народные за действительно прекрасные». Нечто подобное повторилось и в наши шестидесятые, когда писатели «в лучших представителях своих и прежде всей нашей интеллигенции» преклонились «перед правдой народной». Потребовались долгие годы, трудные испытания и тяжелые жертвы, чтобы общественная мысль отозвалась на тревожное писательское Слово.
Со второй половины шестидесятых годов писатели «фронтового
