Книга Священник - Кен Бруен

вынужденная союзница в ряде дел. Наши отношения были колючими. злобными, враждебными, но необъяснимо долговечными. Как брак. Цапались, словно крысы в западне, вечно огрызались и скалились друг на друга. Как объяснить динамику или неблагополучность нашего союза? Может, с этим как-то связан ее дядя, Брендан Смит. Он был моим периодическим другом, надежным источником информации и когда-то — полицейским. Его самоубийство потрясло нас обоих. Теперь уже она вопреки себе стала моим источником. Я помогал ей показаться в лучшем свете перед начальством, и, может, мое участие в ее жизни поддерживало жизнь его духа. Она тоже была одиночкой, изолированная от своей сексуальной ориентации, вечно настороже. Не имея других, мы цеплялись друг за друга — не то партнерство, о котором мы оба мечтали. Ну или что уж там: просто мы оба настолько странные, настолько не такие как все, что больше никто не мог нас вытерпеть.

— Помнишь, как сюда попал? — спросила психиатр.

Я покачал головой, спросил:

— Можно закурить?

Она встала, подошла к шкафу, достала тяжелую цепочку для ключей и открыла его. Хотите знать саундтрек психушек — это звон ключей. И низкий стон разлагающегося человеческого духа, перемежаемый вздохами пропащих. Она достала пачку «Б энд Н», сняла целлофан, спросила:

— Пойдут?

А что, есть выбор?

— От них кашель, — ответил я.

И она снова рассмеялась. Спички нашла не сразу, но наконец закурила мне, сказала:

— Ты алкоголик, Джек, и уже был у нас раньше.

Я не ответил.

А что тут скажешь? Она кивнула, словно хватило и этого подтверждения, продолжила:

— Но в этот раз ты не пил. Удивлен? По словам гарды Ни Иомаре, ты уже какое-то время чистый. После смерти ребенка…

Я прикусил фильтр, поставил ее слова на паузу.

«После смерти ребенка».

Я видел эту сцену с ужасной четкостью. Мне поручили Серену Мей, ребенка с синдромом Дауна моих друзей Джеффа и Кэти. Эта девочка — только она чего-то стоила в моей жизни. Мы сблизились; ей нравилось, когда я читал ей вслух. Стоял душный день, я открыл окно на нашем втором этаже. Недавнее дело меня измочалило, я был весь в себе. Девочка выпала в окно. Тихий вскрик — и нет ее. После этого мой разум просто отключился.

Я взглянул на психиатра. Она добавила:

— Ты ходил по пабам, брал виски, пинты «Гиннеса», аккуратно расставлял и просто смотрел на стаканы.

Она помолчала, чтобы до меня дошло, что я не пил, и потом:

— Сюда тебя привезла твоя бангарда.

Она подождала, и тогда я сказал:

— Какой жуткий перевод выпивки.

Ни смеха, ни даже улыбки. Спросила:

— Какие у вас… отношения? С ней.

Я чуть не рассмеялся, хотел ответить «охрененно агрессивные». Но попробуй это еще сходу выговори. Когда я не сказал ничего, она продолжила:

— Ты покидаешь нас завтра. За тобой приедет Ни Иомаре. Ты готов выписываться?

Готов ли?

Я затушил сигарету в медной пепельнице. На ней в центре был питчер, надпись

ГАА, ЕЖЕГОДНЫЙ СЪЕЗД.

Сказал:

— Готов.

Она смерила меня взглядом, затем:

— Я дам свой номер телефона и рецепт на слабое успокоительное, чтобы продержаться первые дни. Не стоит недооценивать, как трудно возвращаться в мир.

— Не буду.

Она покрутила колечко, сказала:

— Тебе стоит записаться в АА.

— Ага.

— И не ходить по пабам.

— Так точно, мэм.

Слабая улыбка. Она встала, протянула руку, сказала:

— Удачи, Джек.

Я пожал руку, ответил:

— Спасибо.

Уже был на пороге, когда она добавила:

— Я болею за Ливерпуль.[8]

Я чуть не улыбнулся.

Тем вечером я впервые по-настоящему ужинал в людях. Атмосфера в столовой стояла приглушенная, почти религиозная. Длинные столы, почти под сотню пациентов. Прелести транков. Я взял тарелку с сосисками, картофельным пюре и черным пудингом. Чувствовал вкус, почти наслаждался, пока не включили телевизор. Он висел над залом на стальных кронштейнах, прикованный. Что? Кто-то сопрет, что ли? Церемония открытия Паралимпиады в Ирландии. И волна головокружения, когда на экране появилось лицо ребенка с отклонениями. Причина, почему я здесь. Я отодвинулся от стола, поднялся. Подошла женщина со спутанными черными волосами и сгрызенными до крови ногтями, спросила:

— Не будешь доедать?

Трепет в груди. Струйка пота по спине, рубашка промокла. Серена Мей, единственный лучик света в моей темнеющей жизни.

Мертва.

Три года от роду и погибла, потому что я расклеился, не уследил. Когда я рванул прочь из столовой, какой-то пациент окрикнул:

— Эй, зря еда пропала!

А мне в ужасе показалось, он сказал: «Она упала».

На следующее утро я собрался к отъезду. В наплечной сумке — брюки, одна рубашка и четки.

Ирландский набор для выживания.

А, ну и Паскаль.

Я пошел искать того черного, поблагодарить за помощь. Хотел подарить пачку на двадцать сигарет. Психиатр дала их вместе с успокоительным. Черный стоял в общей комнате, таращился в газету. Говорю «таращился», а не «читал», потому что газета была вверх ногами. Я уже узнал, что его зовут Соломон, и окликнул:

— Соломон.

Без ответа.

Я подошел, повторил. Он сполз по стене. Медленно поднял глаза и спросил:

— Я вас знаю?

— Да, ты вытащил меня обратно, помнишь?

Предложил сигареты, а он капризно ответил:

— Не курю, шеф.

Я хотел коснуться его руки, но он вдруг издал пронзительный вопль и сказал:

— Отвали, белыш!

Потом, через несколько месяцев, я звонил в больницу, спрашивал, можно ли его навестить, и узнал, что пришли документы на его депортацию — правительство высылало по восемьдесят неграждан в день. Взяв две сырых простыни, накрахмаленных тем утром, он повесился в прачечной.

Новая Ирландия.

2

«Я утруждаю себя ради него» — в этом суть уважения к другому человеку.[9]

Паскаль, «Мысли», 317

1953. Дом пастора католической церкви в Голуэе.

Священник снимал ризу, служка ему помогал. Священник поднял бокал вина, сказал:

— Попробуй, ты хорошо себя вел.

Семилетний мальчик побоялся отказаться. Вкус был сладкий, но в животе началось теплое свечение.

Попе было больно, и священник дал ему полкроны. Потом, уходя, священник прошептал:

— Не забывай — это наш маленький секрет.

Монашка собирала ноты. Она любила этот утренний час, когда солнце струится через витраж. Душная ряса давила, но она терпела ради душ в Чистилище. На последней скамье она нашла бумажку в десять евро, почувствовала искушение забрать и потом пировать мороженым. Но, перекрестившись, сунула в ящик для бедных. Бумажка скользнула легко, потому что ящик стоял пустой; кто нынче дает милостыню?

Она заметила, что дверь в исповедальню приоткрыта. Поцокала языком с дрожью