на испытательной дорожке. Симулирование исключалось: оно могло сократить путь к яме, а это нарушало эксперимент, который должен был проходить без помех. Путь к яме был не так прост: фигура в белом халате не каждому выдавала пропуск. Радзиевский получил его и ушел бесшумно — от точного движения резиновых рук, сжимавших шприц.
А мы опять приближались к повороту, и черная дыра опять поглотила одного. Я не знаю его по имени, как и половину имен тех, кто разделил общую участь.
Солдаты швырнули его в тачку Фомина, который сам не падал лишь потому, что опирался на эту тачку. Фомин не дошел до противоположного края, он замертво лег на середине дистанции в тот момент, когда очнулся ты, Адам. Ты тоже не сразу понял, где ты, и тебе, наверное, тоже показалось, что ты тотчас вскочил. Но ты поднимался медленно, и в глазах у тебя еле-еле пробивалась мысль. Ты занял место Фомина, но тебе не полагалось везти этот груз, — его должен был везти я. Федор опять перехватил его, отобрал, несмотря ни на что. Неужели конвойные побаивались Федора? Или им не терпелось побыстрее измотать его, выжать из него силы?
Нас оставалось пятеро, и мы успели добраться до противоположного края, успели, к счастью: унтершарфюрер Ленц с педантичной точностью, минута в минуту, объявил перерыв на обед. Не для нас, конечно, обед. Нам не полагалось по условиям эксперимента.
В первый день, когда нас поместили в клетку, мы не предполагали, что нас ждет. Вокруг было тихо, даже уютно: вдоль укатанной площадки дремали тополя, сбоку, тоже на берегу, стоял сарай, совсем мирный сарай, около которого рядком выступали металлические тачки и покоилась аккуратная горка обыкновенного кирпича. И еще была речка, напоминавшая о детстве. Мы еще не знали, что эти нехитрые вещи станут нашим адом, нашим девятым кругом, из которого нет возврата.
В тот день нам щедро предложили по целой соленой рыбе и кусочку хлеба. Я помню, ты отламывал чуть-чуть. Ты знал, что хлеб надо есть не спеша, — только тогда оцениваешь его настоящий вкус. Мы ели и ни о чем больше не думали. Вода ведь текла рядом, целая река воды. У сарая тоже была вода: солдаты наливали ее в бидон. Мы не догадывались, что все это — подготовка к эксперименту.
Он начался с соленой рыбы и кусочка хлеба, страшный эксперимент…
Тополя… Они буйно разрослись в том краю, под их сенью, наверное, была совсем прохладная земля. Но это тоже адские тополя. Они задерживали дыхание ветра и помогали солнцу сжигать наш мозг. А внизу струилась вода, а у сарая солдат выливал на землю воду и снова наполнял бидон…
Помнишь, какие у нас были глаза? Они разгорались и гасли одновременно, и перед ними все время бежала вода, днем и ночью. Закроешь их, а перед тобой — речка и бидон, речка и бидон. Больше ничего. Кто-то до нас начал рыть землю, вгрызаясь в нее ногтями, но ни отчаяние, ни надежда никому там не могли помочь.
А помнишь взгляды, устремленные к реке? Она притягивала к себе, как магнит. Это было жутко — стоять у проволоки и смотреть. Так двое сошли с ума.
Но не это было ужаснее всего, по крайней мере, для меня.
Умереть, оказывается, не страшно — страшно как умереть. Фомин умер честно, как боец. Он держался до того мгновенья, когда отказало сердце. Радзиевский тоже держался, пока солнце не спалило ему мозг. Не страшно, если отказывает сердце или мозг — это отказывает тело. Хуже, если отказывает душа, хотя живы сердце и мозг. В тот момент, когда я очнулся и увидел твои окровавленные руки, я подумал, что у меня сломалась душа, потому что ты смотрел сквозь меня, словно меня не было, не существовало на земле…
У тебя было так, Адам?
Что ты почувствовал, когда зашатался Федор? Ему мы обязаны больше, чем самим себе. Помнишь, как он, покачиваясь, совсем невнятно произнес свое «ровнее…»? Никто из нас не смог бы сделать то, что сумел он, — ни Фомин, ни я, ни ты. Он принял на себя всю тяжесть, он возил больше десяти кирпичей…
Утром в каждой тачке лежало только по одному. Но если кто-нибудь исчезал в яме, конвойные перекладывали его единственный кирпич в другую тачку. Человек исчезал, а кирпич оставался. Чем меньше оставалось людей, тем больше кирпичей возили они. Каждый кирпич — это человеческая жизнь, но кирпич ценился дороже жизни. Людей швыряли в яму — кирпичи аккуратно складывали к концу дня, чтобы назавтра использовать опять. По кирпичам судили о ходе эксперимента, ими уравнивали степень истощения.
«Ровнее…» — прохрипел Федор и зашатался, сгорбился, уткнулся лицом в лежащего на его тачке человека…
Именно в этот момент прозвучала команда на обед.
Мы рухнули на землю, и уже никакая сила не могла больше поднять нас на ноги, кроме… воды. Унтершарфюрер Ленц знал это и сумел поднять нас.
Мы встали, высохшие, как мумии, а Федор помог человеку в тачке, открывшему глаза. Мы шли, беспомощные, как дети, едва начавшие ходить, и унтершарфюрер оставил около нас лишь двух конвойных. Остальные поспешили к реке.
Мы видели, как они плескались в воде, мы слышали их смех. Это было больше, чем злодеяние… Ты помнишь? Один из нас не смог отвернуться и смотрел, а мы лежали за проволокой лицом вниз. Я видел, как тряслись твои плечи, ты плакал, не стыдясь…
Я тоже кусал себе губы и не чувствовал боли, и Федор не чувствовал, как по его спине, покрытой спекшейся кровью, ползали мухи…
Потом солдаты растянувшимся строем прошли мимо клетки, не глядя на нас. Мы просто не существовали для них, их довольные голоса отчаянием отзывались в моем мутившемся сознании. Я мечтал о смерти, молил, чтобы она избавила меня от всего этого, и вдруг я понял, почему человек зубами грыз проволоку. Я понял простую естественную логику и в первый миг даже не испугался. Но затем меня будто ослепило: это ведь не смерть, а хуже…
Федор лежал рядом, и его измученная спина кричала от боли. Я тоже плакал тогда, Адам, только у меня не было слез, потому что я высох, как сухарь…
Последним от реки уходил Ленц. Ты лучше меня знал немецкий и лучше меня понял, что он издали приказал солдатам. Но я понял главное: во-да. Ленц приказал дать нам воды! Я не помнил, как оказался вне клетки, я лишь в самых общих чертах уловил, что случилось.
