небосвод. В этом лесу, как и на лугах, тоже было много цветов. Колька рвал их, укладывал в букеты и приносил матери, которая часто сидела в коляске в саду под любимой яблоней. Как говорил потом отец, мать страдала острым ревматизмом и не могла ходить.
Марта попросила:
— Сыграй что-нибудь повеселее, майн гот. Право, скучно.
Кока поднял на Марту глаза.
— Я сейчас, сейчас, Марта. Еще одну лишь песню спою. Не возражаешь? Ее все любят. — Кока заиграл и запел:
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны,
Выплывают расписные
Острогрудые челны.
Захмелевшие немцы, особенно те, что постарше, насторожились, прислушались к песне и вдруг подхватили:
Выплывают расписные
Острогрудые челны.
А потом с притопом, присвистом и прихлопом запели неизвестно кем выдуманный припев:
Лиза, Лиза, Лизавета,
Я люблю тебя за это,
И за это, и за то —
Во! И больше ничего.
Кока тоже пел, и ему казалось, что он сидит в атаманском челне и режет веслами волны Волги-матушки реки, которую он, к сожалению, никогда не видел и представлял лишь по рассказам отца. На этой Волге, под Чебоксарами, у них было свое суденышко, и на нем, на этом суденышке, отец переправлял вверх по реке на базар, что был в Нижнем Новгороде, рожь и овес.
На переднем Стенька Разин,
Обнявшись сидит с княжной...
И весь зал прихлопывал да притопывал:
Лиза, Лиза, Лизавета...
В России грянула революция. Большевики стали отбирать у богатых луга и леса тоже. Не обошли и Колькин лес, и Колькины луга. Мать не выдержала — умерла от разрыва сердца. А отец выдержал. И не только выдержал, но и, собрав золотишко, прихватив с собой Кольку, махнул за границу, в Германию. Тут-то и нашел себе могилу. «Умираю на чужбине, — говорил он Кольке, — но не покорюсь большевикам. Под корень рубанули, под самый корень. И ты, Колька, мсти им, как можешь, подтачивай их. Зуб за зуб...»
И за борт ее бросает
В набежавшую волну...
Кока вспоминает и вспоминает свою жизнь. Мстил ли при Гитлере он, Колька Сидоркин, большевикам за луга и лес, за отца? Да, был переводчиком, допрашивал пленных... Допрашивал, но не издевался, не бил. Гитлер Гитлером, а ведь Колька-то тоже русский. Может быть... Что может быть? Ах да! Возьмут и нагрянут сюда русские, в самую Германию, тогда как? Повесят, на первом столбе повесят и... и на груди табличка: смотрите, вот он, предатель своего народа.
Русские пришли. Но не повесили и не посадили Кольку. Теперь он даже будто в почете. Работает на оптическом заводе. И что ему! Вспоминает иногда наказ отца, немного, как может, помогает вот этому Курту... Ишь как подмигивает своим левым глазом! Хищный, чертяка! Палец в рот не клади...
Лиза, Лиза, Лизавета,
Я люблю тебя за это,
И за это, и за то —
Во! И больше ничего.
— Выиграл пари! — улыбнулась Марта. Подставила щеку: — Целуй, комик.
Кока вытер рукавом губы, громко чмокнул Марту в шею.
— Теперь можно и по домам, — объявил Петкер, несколько раз щелкнув выключателями.
Посетители стали прощаться. Вскоре гасштет опустел. Петкер, протирая ершиком пивные кружки, вздохнул:
— Ну вот и слава богу, кажется, все.
Он подошел к буфетной стойке, вынул из ящика объемистый кошелек с деньгами и, обращаясь к Ромахеру, сказал:
— Прошу, Курт.
Петкер толкнул спиной дверь в комнату, широко открыл ее, придержал, пока Марта, Курт и Кока, осторожно ступая по паркету, прошли в кабинет, освещенный тусклым светом ночника — золотой рыбкой, на которой сидел курчавый глазастый негритенок.
Кабинет просторный, но мрачноватый. Круглый, на низких ножках, полированный стол. К нему приставлены четыре мягких легких кресла с удобными откидными спинками. Над входной дверью рога оленя, а между окнами на подставке распластал крылья огромный ворон.
Курт знал, что ворон — предмет особой гордости Петкера. Это подарок русского, старшего лейтенанта Кости, любившего в этих местах охотиться на уток и забегавшего иногда в кафе выпить пива и съесть полукопченую румяную сосиску. Вот Костя и подарил Петкеру ворона. Петкер сделал чучело и водрузил его на подставку между окнами.
— Здесь нам будет удобнее, — проговорил Петкер, ставя на стол массивную пепельницу. — Присаживайтесь, будьте как дома.
Курт медленно, с достоинством опустился в кресло. Справа от него села Марта, напротив — Кока.
Петкер откупорил бутылку коньяка.
— Ну что ж, поговорим о деле, — сказал Ромахер, открывая новую пачку сигарет. — Раньше вы не знали друг друга, а теперь я решил собрать вас вместе. И, как видите, получилась неплохая компания. — Ромахер сделал паузу, выпил. — Так вот, друзья, в этом гостеприимном доме мы будем встречаться. Тут тихо, в стороне от больших дорог, по субботам бывает молодежь. Да и Петкер, черт возьми, завоевывает авторитет у этого русского, как его... Кости. О, Коста, видно, не дурак выпить. Ведь у русских сухой закон. Полковник Бурков знает, как сохранить высокий моральный дух воинства. Взамен водки он ввел в неограниченном количестве сельтерскую. — Ромахер рассмеялся. — Он ввел, друзья, нашу обыкновенную сельтервассер, пейте, мол, да вспоминайте меня добрым словом. Недавно я провел против Буркова небольшую операцию: переодел своих ребят в русскую форму, и они устроили дебоши в гасштетах города. Бурков рвал и метал, но вынужден был ввести ограничения в гарнизоне. Вот так-то, друзья! — Курт встал, прошелся по кабинету, остановился у стены и продолжал: — А теперь нам поручено нанести удар в самое чувствительное место Панкова — завладеть молодежью, сеять среди нее недовольство, и особенно среди сопляков-синеблузников, чтобы этот так называемый Союз свободной немецкой молодежи развалился. — Ромахер подошел к столу, оперся руками о полированную крышку. Стол заскрипел. — Второй наш удар — по
