в мыле, похожим на слоновий хобот, обернутым напоминающей вульву банной губкой и носовым платком, ссущим, перепачканным в дерьме, а потом засунутым в твою задницу, превратившимся в безумный елдак.
МОНОЛОГ III
Внутренняя Монголия
Время, когда я принялся фотографировать продукты собственного пищеварения. Жидкий понос, дерьмо, разлетающиеся по белой эмали унитаза брызги и скупые струйки говна, я принялся снимать их на пленку. Нумеровать, собирать: испражнение №1, №2. Вода не спускалась, они скапливались, прибавлялись друг к другу. Сочетания, композиции, никаких белых оборок. Обильные наложения, химические приросты. Все это влекло за собой волшебные следствия: извращенные наблюдения за раствором, меняющим цвет при последующих опорожнениях, множащимся (как растения), в котором появляются причудливые разводы. Я проводил там долгие часы, стоя на коленках, словно у жертвенника, с интересом, растущим оттого, что чудеса эти принадлежали мне самому. Я поклонялся им, будто волшебным реликвиям, церковным винам с привкусом вырождения. Какой букет! Сортир был заперт, словно потайная комната Синей Бороды, тесный стенной шкаф, таящий в себе белокожие женские тела с перевязанными запястьями и разложенные так, что возникал геометрический рисунок, исполненный с изяществом мастера, из горла лились вопли ужаса, а глаза вылезали из орбит. Ключи хранились у меня. Все это воняло. Секретная лаборатория с белыми и холодными стенками, которую я осквернял, чуть прикрыв глаза, остановившиеся от удовольствия, испытываемого при виде теплого жидкого дерьма, что, омывая наши животы, разрывает анус. Я заходил туда одетым, а выходил растерзанным, дрожащим, бредящим. Я провоцировал безудержные опорожнения, заглатывая всевозможный жир, чернослив, свиные яйца. Мягкое, гнилое вещество, упадочность вызывающих головокружение стен, на которые я опирался ночами, чтоб не упасть. Завязав глаза, я опасался головокружений и свежего алого мяса, которое с его патрубками и закруглениями служит материалом для моих кишок. Прочие выделения не заслуживали жертвенника, отправляясь прямиком в мусоропровод, я садился на его темный зев, подставив ему собственную дыру, чтобы тот вдыхал ее запах, я сплевывал туда густую, пахучую слизь. Там дул ветер, они летели вниз, прямо, делая «плюх!», отвергнув всякие приключения. Я фотографировал свои сопли в раковине, языком вытаскивая их из носа, такие зеленые, темные, студенистые. Сбор, вивисекция моллюсков, беспозвоночных. Я добавлял туда мочи, что брызгала на них, текла поверх, заставляя сбиваться в полупрозрачное пюре, сквозь которое виднелось таинственно отливающее синевой дно раковины, единственного возможного вместилища, сосредоточия этих еще живых даров. Мерцающие реснички вокруг студня. Плазма. Чей-то глаз. Моя рука. Или просто кость. Дивное головокружение сопли, стихийно выскальзывающей из носового сфинктера, ослабленного, словно очко, и всасываемой черной, зияющей дырой сральника, временами освещаемой синеватыми отсветами ободка. Нога на педали, чтобы ветер мог лизнуть щель. Будто появившаяся неизвестно из каких видений, вытекшая во сне слюна, которая будит, холодя щеку, и которую потом отыскиваешь на подушке, различив выдавшее ее пятно. Скоро оттенок экскрементов густеет, они распадаются на части. Через шесть часов зараженная поносом вода краснела. Потом темнела, изощренные чернила, становящиеся со временем все более ядовитыми. Засунуть туда голову, захмелеть, держа лицо над самостоятельно приготовленной бешамелью. Мой первый поступок, который помнят родители, — когда я пожирал собственное дерьмо, — вот мать, вот я в колясочке. За этим она меня и застала, перепачканного, наевшегося, рыгающего и счастливого.
Собрать студень в стеклянную пробирку. Наблюдение, спустя двенадцать часов, за отстоявшимися брызгами. Катары из жопы. Все покрыто тоненькой жировой пленкой, еще сильнее потемнело, перемешалось с опием, стало темно-красным. Можно различить различные субстанции: части жира, кетчуп, чешуйки, частицы, скопления на поверхности. Плавучие, подвижные. Сгустки, вкрапления, более светлые массы. Восхитительное путешествие!
Овальные флуктуации, органические перемены, массы, множества. Второй день: на поверхности желтоватая корка, которую порой буравят личинки (рождение).
ИСПОРЧЕННЫЙ АВТОПОРТРЕТ
Свежая алость мяса в эпоху, когда оно выставлялось на прилавках мясных лавок. На плиточном полу — опилки, те самые, которые можно шпынять башмаками, делая горки. Опилки, из чего их делают? Это похоже на то, чем кормят кроликов, тот же самый звук. Я думал: можно ли их есть? Я бы попробовал. Я строил горки, пока мать молола мяснику всякий вздор, без стеснения заявляя ему, что ее херово ебут, поскольку отец по этой части был, видимо, слаб, а тут имелся настоящий самец, под белой спецовкой виднелись мышцы, от чего у нее мокли кружевные трусики, которые каждый вечер стирали в зеленом пластиковом тазу, вперемешку с растянутыми кальсонами, словно отец совал в них что-то огромное. Ее сок вот-вот мог потечь по чулкам, просачивался сквозь накрахмаленные тюлевые нижние юбки, марая их, пропитывая, она, конечно, должна была это чувствовать, ей было стыдно, она сводила плотнее ноги, не хотела, чтобы я видел, опилки лежали внизу, чтобы впитать все в себя, она носила серые юбки учительницы. Опилки — они для того, чтобы в них задыхались крысы? Чтобы мешать возне, которую они устраивают в кварталах перед разделкой туш, мешать их постоянному размножению среди кусков отравленного мяса. Мать дергала меня за руку, хотела помешать мне потрогать опилки. Она снова сгребала разрушенные кучки, уничтожала туфлями мои проекты, но у нее плохо получалось, потому что она носила шпильки и не могла двигать по кафельному полу обеими ногами одновременно. Я старался делать это незаметно, опилки попадали мне в башмаки, в носки, прямо внутрь, они были холодные, царапали, и по вечерам, когда отец, раздевая меня на кровати, снимал носки, опилки липли к ногам. Он тер пальцы и проводил между ними кончиком напрягшегося языка. Потом задирал у себя на ноге штанину и показывал, разрешая потрогать, шрам, рассказывал, как сильно хотелось расчесать рану, потом о детской операции, о вспыхнувшей, к ужасу врача, эмалированной кюветке и баллоне с эфиром, которым нужно дышать до тех пор, пока не потеряешь сознание, о воспоминании, как он бредил и видел окровавленные двигавшиеся коридоры. Он возвращался из ванной с ватой в пластиковом пакете и маленькой бутылочкой одеколона (неконцентрированного), перелитого для экономии через воронку из большой бутыли. Он нежно меня тер, чтобы было приятно, единственный, у которого было такое право, я сам не мог этого делать, и проводил смоченной ваткой по большим пальцам, по коже, и ее немного щипало. Мясные лавки с опилками, разбросанными по плиточному полу, конечно, холодному, как в ванной, но на мне были башмаки, я разбрасывал ими опилки по тем местам, где их не было, распределял их, я хотел очистить мясную лавку от всех опилок. Теперь больше нет никаких опилок, нет больше свежих туш,
