парная. Опять-таки, по слухам время там постоянно проводил начальник с девицами легкого поведения. Их подвыпившую компанию часто видели выходящей по ночам из бани. А вот нашим офицером попасть туда стоило денег. Речь шла не о приобретении билета, а о мзде Кошкину. Потому как проходили те деньги, естественно, мимо кассы. В общем, все об этом знали, но афишировать не стремились.
Так вот, через неделю после того, как полк покинул Крепость, губернатор собрал на городской площади горожан, построил оставшихся казаков, жандармов, которых было еще тогда три десятка, и сделал несколько заявлений. Во-первых, он снял с казаков обязанности патрулирования городских улиц. Нами это было тогда воспринято, в целом, положительно. Ведь круглые сутки тюрьму охранял казачий десяток. Дежурили – сутки через трое. Плюс, пятый десяток выходил в усиление каждый день, кроме субботы и воскресенья, для организации свиданий арестантов с родственниками, конвоирования их в городской суд и прочими служебными делами.
Первую неделю после ухода полка, нам приходилось нести службу в таком порядке: в тюрьме дежурят два десятка, меняя друг друга через сутки, пол десятка на конвой, два патрулируют улицы, так же, сутки через сутки, а оставшиеся пол десятка усиливают патрульных в ночное время. Каждую ночь, а днем отдыхают. Было это тяжело. Казаки стали возмущаться.
Кроме того, город объявлялся не гарнизонным, а гражданским. А разница, на самом деле, есть и большая. Тем более, для прифронтовой территории. Но этого следовало ожидать.
Во-вторых, Кошкин обратился к горожанам с такой речью, мол, в городе полно больных и помещений старенькой больницы, она, к слову, располагалась как раз возле кладбища, уже и не хватает. А Ставрополь действительно просто кишел разного рода заразами. На тот момент вся маленькая больничка была забита страдающими от дизентерии.
Губернатор говорил, что уж и больные по ночам бегают по нужде на Михайловку. А его это оскверняет. Да и не хоронят там уже никого давно. Мест за забором нет. Он, надрывающимся голосом, всячески расхваливал последний приют, как он говорил: «наших храбрых защитников», но, уже чуть ли не плача, якобы, сильно сожалея, переходил к тому, что:
«Мы должны с вами со всеми посоветоваться, мы обязаны крепко поразмыслить всем городом над вопросом строительства еще одного корпуса нашей больницы. В другом месте, как только рядом со старым, его возвести нельзя. Врачей не хватает. Что же им постоянно бегать из старого корпуса в новый, который будет находиться «у черта на куличках»?
А выстроить сразу большую больницу, где-нибудь на окраине города, мы не сможем. Таких денег нет. Я выпросил у наместника царя-батюшки скромную сумму. Клянусь, я сделал все что мог, я нижайше кланялся Иафету Робертовичу, да что там, я валялся у него в ногах ради блага Ставрополя, но большей суммы мне не дали».
После этих слов он расплакался, преподнеся к лицу носовой платок, но, не вытирая почему-то слезы, а водя им по щекам и подбородку, а в нашем строю поднялся шум. Забыв про команду «смирно», казаки стали оборачиваться друг к другу. Я услышал фразы товарищей типа:
«Уж не кладбище ли хочет снести, сукин сын?», «Кикимора болотная», «Коварный банщик» и подобные этим.
А Кошкин продолжал свой монолог:
«Уж теперь я прям и не знаю, что делать. Пусть город сам решит, как поступить. Но знайте, без еще одного корпуса мы долго не протянем. Зараза однажды вырвется наружу и все мы заразимся. Себя мне не жаль ни сколечко, а вот за ваших детей душа болит.
А если мы все-таки примем совместное решение о переносе кладбища, перезахоронении доблестных казаков и офицеров, то я вам клянусь, что все будет произведено самым благочинным способом. Аккуратно, ничего не теряя. В том же порядке, с теми же памятниками на надгробиях наши покойные защитники лягут на вечный сон в другом месте».
Говоря последние слова, он смотрел на казаков, как будто только к нам и обращался. Хочется сказать, что на Михайловском кладбище были могилы исключительно казачьи. Более никого мы туда не пускали. А когда оно официально закрылось два года назад, мы своих погибших и умерших казаков стали хоронить на общем городском, за Ставрополем.
Оно по размерам уже превосходило Михайловку, хоть и младше было намного. Потому как приезжих с каждым годом становилось все больше. Сюда стремились тысячами, не смотря на прифронтовую зону. Какие-то бродяги, которые здесь становились «уважаемыми горожанами», неудачники, не нашедшие себя в северных городах.
Теперь они разгуливали по городу счастливые и пьяные в компании девиц с яркой косметикой на лице и в вызывающих нарядах. Сюда сотнями каждый год свозили уличных проституток со столицы. С глаз подальше от благочестивого царя.
Сюда ехали беженцы с юга (война громыхала не первое десятилетие), фокусники, проходимцы, фальшивомонетчики, бежавшие от властей. Все были здесь. И я не узнавал столь стремительно меняющегося городского облика.
Стоит ли говорить, что тюрьма, как и больница, тоже была переполнена. И тоже больными. Только нравственно. Большей частью здесь находились не обычные карманники или клеветники. Нет, это был контингент позабористее. А о его наглости я вообще молчу. Представьте, женщина, из-за ревности убившая другую тем, что избив ее, засунула в нее пустую стеклянную бутылку и продолжила неистово пинать, предварительно обув тяжелые сапоги, пока та внутри не разбилась.
Молодой мужичек, по прозвищу Укус, который вместе с пьяными дружками изнасиловал старушку, забавы ради. Они выпивали ночью возле дома Укуса, а под утро им захотелось «любви и ласки». В это время, на рассвете, пожилая соседка вышла поливать свой палисадник, пока еще не поднялось южное испепеляющее солнце.
Укус с приятелями на нее накинулись, сделали свое дело, убили и прикопали в ее же палисаднике. А на следующую ночь снова напились и, не найдя никого более подходящего, старушку раскопали. И когда не смогли совершить задуманное по причине окаменения бабушки, просто стали издеваться над трупом и громко смеяться. Казачий патруль прибыл на шум как раз в тот момент, когда компания уже практически полностью сняла с труппа несчастной кожу лопатами.
Подобных историй я бы мог рассказать не один десяток. Только стоит ли будоражить умы тех, кто с подобными людьми не сталкивался и даст Бог не столкнется?
Пока в городе стоял наш полк, арестанты вели себя хоть сколько-нибудь послушно. Редко грубили и не кидались драться. А вот после ухода основной массы казаков, они в один миг осмелели. Брань от них стала слышаться каждый день в наш адрес.
«Ушли ваши, – говорили сидельцы, – теперь город наш, а вам здесь
