открытия, не могло ни научить полноценному решению изобразительных задач, ни создать насыщенную эмоциональную атмосферу занятий искусством.
Обучение в школе скорее ремеслу, чем мастерству, не могло полностью поглотить творческую активность молодого Петрова-Водкина, хотя он относился и к самому Бурову и к его методу преподавания с полным доверием и уважением. Напряженный процесс формирования личности, причем, как мы знаем, личности творческой, вел к тому, что уже в те годы Петров-Водкин начал заниматься литературой. Разумеется, нет ничего удивительного в том, что шестнадцатилетний юноша пробовал писать стихи и миниатюры в прозе. О складывавшемся характере, о высокой оценке собственных возможностей и в то же время об очень большой наивности говорят его попытки начать печататься, одна из которых привела к весьма невыигрышному для Петрова-Водкина отклику в прессе[8]. Раздвоенность между двумя видами творчества Петров-Водкин ощущал в течение всего периода становления, литературной деятельностью он занимался всю жизнь.
К тому моменту, когда после смерти Бурова в апреле 1895 года его ученикам пришлось решать свою дальнейшую судьбу, Кузьма Петров-Водкин твердо осознавал себя человеком искусства и мечтал о продолжении образования. Молодого художника не привлекала возможность стать ремесленником-вывесочником, участником оформительской артели, в которую сбивались в тот момент его соученики, выходцы из Хвалынска — В. Орехов[9], В. Архипов и другие. Такую работу он принимал лишь как возможность временного заработка. Настоящей творческой деятельностью он считал в то время писание образов в церкви или делание картин-икон, копировавших известные репродукции.
Полнейшая художественная неискушенность и неразвитость сочетались в молодом художнике с чрезвычайно высоким и патетическим представлением об искусстве и его целях. «Нет слов, — писал он в дневнике, — искусство я люблю всеми чувствами. И никакие предубеждения не заставят меня не верить в то, что есть еще неузнанная польза, не открытая, которую принесет живопись. Открыть эту тайну и стремятся все друг перед другом»[10]. От одной из учениц Бурова Петров-Водкин получает совет попробовать поступить «в Штиглицкое», то есть в Центральное училище технического рисования барона Штиглица.
Два мальчика. Учебный рисунок. 1898. Бумага, итальянский карандаш. РГАЛИ
Вернувшись в Хвалынск, юноша обратился к привечавшей его в детстве А. С. Абакумовой с просьбой ходатайствовать перед ее петербургской родственницей Ю. И. Казариной о помещении его в Училище барона Штиглица. 7 мая состоялось знакомство Петрова-Водкина с Казариной, ее мужем М. М. Казариным и петербургским архитектором Р. Ф. Мельцером[11], которым он показал свои работы.
Выбранный Петровым-Водкиным путь — обращение за помощью к меценатам — не случаен, скорее даже закономерен, учитывая обстоятельства жизни его семьи, однако переживал он свое решение очень тяжело. В ожидании поездки в Петербург в его душе спорили противоположные чувства: уязвленная гордость и детская радость от того, что все так хорошо устраивается, что есть настоящая помощь, поддержка. В дальнейшем, уже в Петербурге, и даже еще позднее — в Москве, в нем то и дело поднималось раздражение от сознания своей зависимости, обязательств, необходимости считаться с чужой волей, направляющей его жизнь. Но более прочным было чувство глубокого уважения и благодарности и к Ю. И. Казариной, и особенно к Р. Ф. Мельцеру, перешедшее в глубокую и искреннюю дружбу.
Мельцер в течение тринадцати лет, начиная с первых дней Петрова-Водкина в Петербурге в августе 1895 года и до вступления его в русскую художественную жизнь в 1908 году, как художник и как старший заинтересованный друг играл в его судьбе важнейшую роль воспитателя.
Школа
Петров-Водкин попал в Петербург с абсолютно неустоявшимся художественным вкусом, без определенных художественных критериев. Его равно восхищали и великие произведения мирового и русского искусства и вещи вполне случайные, проходные. Он жадно поглощал все доступные ему художественные впечатления. Поступив в Училище технического рисования барона Штиглица, юноша с азартом и вдохновением, не дожидаясь программных сроков, осваивал материалы по истории мировой художественной культуры в библиотеке и музее. Самоучкой он начал играть на фортепиано, а позднее брал уроки игры на скрипке. Медленнее, чем художественное становление, шло общественное, гражданское развитие молодого Петрова-Водкина. Его равно вдохновляли впечатления самого разного плана: «Несчастные вольнодумцы, томящиеся в Петропавловской крепости» и погибшая здесь «ужасной смертью… невинная… княжна Тараканова» и события противоположной монархической окраски — такие как посещение императорской семьей церемонии открытия музея при Училище или праздник в Петербурге по случаю приезда Фридриха Гаспара Австрийского и т. п.
Училище Штиглица стало первой серьезной профессиональной школой Петрова-Водкина. Из его писем, а также из автобиографической повести «Пространство Эвклида» мы знаем о резком неприятии юным художником культивировавшихся здесь сухости рисунка и монохромного графизма. Уже 16 октября 1895 года он записал в дневнике: «Я жестоко ошибся. Штиглицкой разочаровался. Вот вместо прежней свободной работы в такую рутину, а милых красок совсем не вижу…»[12] Юноша демонстрирует желание отстоять творческую независимость. Он осознает, что его призвание не художественное ремесло, прикладное или оформительское искусство (в нормах, принятых в Училище), но станковое творчество художника-живописца.
О педантичном стиле обучения вспоминал впоследствии выпускник Училища известный художник А. А. Рылов, в целом весьма положительно относившийся к его педагогическим устоям: «Порядок был также в самом методе преподавания и в выполнении учениками заданий. Бумага должна была быть у всех одинаковая, карандаши тоже. Рисовать углем растушевкой и размазывать не разрешалось, способ тушевки у всех был одинаковый. Нельзя было тушевать не проверенный строго рисунок»[13] и т. д.
Характерно, что спустя много лет, уже будучи знаменитым художником и опытным педагогом, Петров-Водкин не только гораздо снисходительнее, чем в годы ученья, рассматривал педагогику Училища, но высоко оценивал ее строгую логику, направленную к единой цели. «Лично я учился до революции в известном тогда Училище прикладного искусства Штиглица, — писал он в 1936 году, — и глубоко убежден, что в эти именно годы получил не меньше основных технических знаний и умений обращаться с материалами, чем позже в Московском училище живописи, ваяния и зодчества»[14].
Обсуждая все этапы художественного образования Петрова-Водкина, нельзя сбросить со счетов последовательное, планомерное знакомство с разнообразными техническими приемами, дисциплинирующую строгость в постановке учебных задач, широкое приобщение к истории мировой художественной культуры и общеобразовательные знания, которые получил молодой художник в Училище Штиглица. Все это превращало восторженного, но наивного неискушенного самоучку в начинающего, но сознательно работающего профессионала. Резко изменилось отношение молодого художника и к столь привычному со времен Бурова копированию.
Но не только навыки, полученные Петровым-Водкиным в стенах Училища, стали элементами его профессионализма, художественные представления этого этапа также вошли в состав его художнической индивидуальности. Они проявлялись позднее в немногих работах
