них, бывший главарь разбойничьей шайки, напоследок пообещал связанному тюремщику, что еще вернется и отрежет уши губернатору Суонну. Но уши губернатора переполнили чашу терпения командора, и он счел поимку беглецов вопросом личной чести, — из чего можно сделать вывод, что бывает польза и от чести, ибо участие в погоне избавило Норрингтона от необходимости присутствовать на свадьбе губернаторской дочери мисс Элизабет Суонн с Уильямом Тернером.
И вот в соборе Порт-Ройала девушка, которую он — пусть несколько жалких часов! — считал своей невестой, в белом шелке и брабантских кружевах, с венком из апельсиновых цветов на русых локонах, подставила обтянутый кружевной перчаткой пальчик бывшему кузнецу, а ныне лейтенанту королевского флота, дабы он надел ей обручальное кольцо… а в море, в двадцати милях от мыса Тибурон, стоявший на носу шлюпа «Лебедь» Норрингтон увидел впереди по курсу одинокий парус.
Командор больше не пытался спорить с судьбой. По настоятельной просьбе губернатора он накануне подписал офицерский патент на имя Тернера — даром что тот до знакомства с пиратом по кличке Воробей ступал ногой на палубу лишь однажды, и то в отроческом возрасте, — причем, как командор с кривой усмешкой напомнил губернатору, ничем хорошим для корабля это не кончилось. (Губернатор на это заявление изволил ответить так же шуткой, сказавши, что готов впредь заранее сочувствовать каждому судну, на которое, паче чаяния, вдруг вступит Тернер, — но выдать дочь за ремесленника он, губернатор Ямайки, тем не менее никак не может.)
Безнадежное «Пусть она будет счастлива» служило плохим утешением. Впрочем, посещали Норрингтона и кощунственные мысли: все же за время эпопеи с «Черной жемчужиной» и Исла-де-Муэрта он понял многое, чего предпочел бы не знать. Элизабет, дочь губернатора, первая невеста Ямайки, — красивая, умная, элегантная, настоящая леди… Разве он стремился к супружеству с женским вариантом Джека Воробья?
Сжался обтянутый белой перчаткой кулак — тихонько опустился на перила. Норрингтон умел владеть собой. И, несомненно, не дурное расположение духа, а единственно здравый расчет явился причиной того, что он не счел нужным везти беглецов обратно в Порт-Ройал (где их все равно поджидала виселица), а попросту приказал потопить пинасу. Что, должно быть, все равно было жестоко, — но, подумав так, Норрингтон сам удивился своему равнодушию. Разве достойны снисхождения грабители и убийцы? Еще развозить их туда-сюда… одного уже возили. (Вспомнив наглую золотозубую ухмылку и выдохнутое чуть не в лицо «Я болел за тебя, приятель», командор, мысленно застонав сквозь зубы, отвернулся к борту. Опустевшие волны все бежали к горизонту, и море под солнцем походило на расплавленный металл. А под бортом — пена, клубки пены в бирюзовой глубине…
Воробей стал для него больной мозолью; если б не природное здравомыслие, командор мог бы всерьез поверить, что в день, когда проклятый пират ступил на пристань Порт-Ройала, его, Джеймса Норрингтона, удача оступилась на бронзовом шаре — том самом, на котором, согласно римской мифологии, ей полагалось бы стоять. Ну да, командор был зол. Во всяком случае, трактовал свои эмоции как злость; а вообще-то за ним не водилось привычки к самоанализу…)
Но, уж конечно, не Воробей был повинен в том, что, опасно приблизившись к южному побережью Эспаньолы, «Лебедь» повстречался с кораблем испанской береговой охраны.
Это было невезение. И никак иначе это назвать было нельзя. Сорокопушечный испанский фрегат был страшным противником для «Лебедя» с его двенадцатью пушками, и встреча с ним могла быть только волей Господа, пожелавшего до срока призвать к себе три десятка английских моряков (и одну мартышку, доставшуюся англичанам по наследству от разгромленных на Исла-де-Муэрта пиратов). А тут еще испанский командир оказался сторонником технических новшеств — он обстрелял англичан брандскугелями, полыми ядрами, начиненными горючей смесью.
…Рухнула тлеющая грот-брам-стеньга. Горели снасти; горели деревянные обломки, запутавшиеся в снастях. Сквозь дым Норрингтону вдруг почудилось летящее ядро — черный круглый предмет; он все смотрел — расширенными глазами, не веря себе, — когда ударило горячим воздухом, с неба посыпались обломки… и палуба вдруг поднялась дыбом и бросилась в лицо.
Он лежал ничком. И было тихо, так тихо, — только тонкий звон в ушах…
Он оглох. Разбил нос; теплые кровяные струйки текли по лицу — соленое слизывалось с губ… От дыма слезились глаза.
Мир горел. Сквозь черный дым пламя казалось кровавым. Мир качался и плыл, мир вращался и ходил ходуном; командор пытался подняться на четвереньки — руки дрожали, не слушаясь. Обшлаг правого рукава был разорван. Парик валялся впереди, у борта…
В ушах по-комариному звенело. Палуба содрогалась под ногами.
А потом впереди, всего в нескольких ярдах, сквозь рассеивающуюся дымную пелену проступили очертания разворачивающегося испанского корабля. Разворачивающегося, несомненно, для бортового залпа; сквозь плывущие по ветру серые клочья — длинный ряд открытых портов, блеск начищенной меди… двадцать пушечных жерл, глядящих в упор. Вот офицер в вороненой кирасе вскинул руку…
— Мушкете… (голос сорвался) Залп! — заорал Норрингтон, и услышал сразу все — себя, треск ломающегося дерева и треск огня, шипение падающих в воду горящих обломков, хриплый вой испанской трубы и — совсем рядом — отчаянный визг мартышки, некогда принадлежавшей пирату Барбоссе…
А потом — редкие мушкетные выстрелы. Кажется, он различил ухмылку на закопченном лице испанца; поднятая рука замерла в воздухе — сейчас она упадет…
И тут случилось непредвиденное. Командор успел заметить только, как что-то темное мелькнуло в воздухе. Крик; испанский командир, согнувшись, держался за лицо. Из-под ног у него катилась что-то круглое… круглое?.. Потрясенный Норрингтон узнал одношкивный блок. На фок-мачте «Лебедя» мартышка скалила зубы, потрясая кулачком. Ядра оборвали множество снастей; обезьяна, должно быть, ухитрилась отцепить от какого-то из обрывков тяжелый дубовый диск размером с тарелку — и…
Командору доводилось слышать присказку (весьма раздражавшую его), что один пират в бою, дескать, стоит трех солдат, — но теперь-то и вовсе выходило, что одна паршивая пиратская мартышка в бою стоит всей команды!.. Впрочем, даже усмехнуться этой черно-юмористической мысли он не успел — очередной громовой удар вырвал палубу из-под ног. Уже падая, Норрингтон успел увидеть небо, отразившееся в медленно растекающейся кровавой луже.
Вовремя вступивший в бой секретный резерв в лице мартышки изменил ход сражения. У испанского фрегата «Санта Эрнанда» была сбита резная фигура святой на носу, пробита высокая носовая надстройка, обломанный бушприт висел в путанице снастей, — но пусть безносой и одногрудой, с выщербленным глазом Эрнанды испугался бы сам морской дьявол, а с единственной на всю покосившуюся бизань-мачту реи взывал о помощи матрос, лишенный возможности спуститься, — воинственный пыл покинул испанского командира только вместе с сознанием. Контуженный, он был унесен в
