Ознакомительная версия. Доступно 39 страниц из 191
иное
нравственное воспитание, они были неприемлемы в принципе. Это раз. А во-вторых, таили в себе некоторый элемент опасности: а что, если ошибешься, не определишь верно, кто — устоит, а кто — упадет?! Тогда потерять можно больше, чем найти…
Моя мама — Бронштейн Рахиль Абрамовна, была, есть и, очевидно, теперь уже до
конца останется главным человеком моей жизни. Понимаю, о чем это говорит, знаю, что
это не очень хорошо, но так уж у меня сложилось.
Мама родилась в 1910 году в скромной еврейской семье акушерки-повитухи и
портового грузчика. Получала образование уже в советские времена: блестяще училась в
школе, окончила институт с отличием, была зачислена в аспирантуру при Херсонском
сельскохозяйственном институте.
4
Из семейных преданий мне известно, что на лекции моя бедная мамочка ходила
босиком — не было обуви, 1933-34 годы… Потом аспирантуру перевели в Одессу, и она
была вынуждена оставить ее — за недостатком средств на существование в чужом городе.
А я иногда задумываюсь: что ощущала она, отличница, пряча под стол на лекции босые
ноги от насмешливых взглядов втайне влюбленного в нее молодого преподавателя?
Моя мама любила Чехова, Толстого, Драйзера, Мопассана, — и этой болезнью
заразила меня. Я приходил домой после школы к часу дня, обедал, делал уроки, а после
читал все, что попадалось под руку. И не было ничего в те годы моей жизни ярче и
интереснее, чем книги, которые я таскал домой из трех библиотек: школьной, детской
городской и областной имени Горького. Читал безо всякой системы: фантастику и
примитивные советские детективы со следователем майором Прониным, газеты и
журналы, и даже то, что в руки ребенка вроде бы не должно было попадать.
Поздно вечером приходила с работы мамочка, топила грубу, готовила на плите еду, изредка проверяла, сделал ли я уроки, что-то делала еще по хозяйству, а затем укладывала
меня спать. И долго еще в ее комнате горел свет: где-то позади оставались склоки и дрязги
консервного комбината, где она работала главным агрономом, неуютное существование
сорокапятилетней женщины-разведенки, убого обставленное жилище, — моя мамочка
сладостно погружалась в загадочный мир книжных героев…
А однажды, когда я учился в первом или втором классе, она пришла с
родительского собрания расстроенная. И сказала мне, чтобы больше не смел трогать ее
книги. Оказывается, наша классная руководительница, беседовавшая с родителями о
круге чтения их детей, упрекнула мамочку во всеуслышание:
— Как вам это нравится: ваш Виталик читает в восемь лет «Милого друга»
Мопассана! Какой ужас! Конечно, родители могут читать что угодно, мало ли чем они
озабочены, но дети, бедные дети!.. (Придет время, я стану взрослым человеком, директором школы, и буду особо внимателен, чтобы личностные качества учеников и
пробелы родителей в их воспитании ни в коем случае прилюдно не обсуждались –
надолго запомнились мне мамины слезы).
Коль я уже рассказал здесь об отцовских советах, не лишним будет привести и
один из уроков маминых.
Летом 1976 года, через месяц после того, как я стал директорствовать в
райцентровской школе-новостройке, у нас дома впервые появился ковер. Красочное чудо
размером два на три метра, вещь весьма дефицитная, да и довольно дорогая, «тянувшая»
больше месячной зарплаты директора. Райцентр открывал широкие возможности: у одной
моей учительницы брат работал председателем райторга, так что появлением в доме этого
красавца я был обязан исключительно блату.
Мамочка, к тому времени уже пенсионерка, сияла:
— И у нас теперь дома тоже есть ковер!
Я же небрежно поглядывал на гостей, радостно упиваясь новой для себя ролью
добытчика. Все было прекрасно. А так как отношения с торговым боссом уже как бы
сложились, ничто не помешало мне ровно через месяц снова внести домой длинный тюк
и, в предвкушении маминого восторга, развернуть на этот раз ковер размерами поменьше, два на полтора метра.
И хоть мамино изумление при виде новой покупки трудно передать, особых
восторгов теперь, кажется, не было: мама потрогала ковер рукой, задумчиво промолвила: -
какая прелесть… — и ушла готовить обед на кухню. А вечером у нас состоялась беседа, которую я запомнил навсегда.
Я сидел в большой комнате за обеденным столом и что-то писал, мамочка, убравшись на кухне, тихо включила телевизор, посмотрела немного, а затем повернулась
ко мне:
5
— Извини, что я тебя отвлекаю, — сдержанно заговорила она, — но что-то на душе
неспокойно, плохо мне, Витя, так плохо… Пойми меня правильно: две таких покупки в
течение месяца — что-то, кажется, не то с тобой происходит… Неужели и ты — умный, начитанный, добрый — заразился этой гадкой болезнью?! Поверь мне, сынок: вещизм для
интеллигентного человека — это страшно! Он ломает души и судьбы, превращает людей в
склады или копилки, да что там — лучше я расскажу тебе одну старую историю, а ты уж
постарайся сам сделать вывод.
— Знаешь, — протирая свои старенькие очки, задумчиво начала она, — я очень жалею, что не довелось мне поговорить с тобой об этом раньше. Все как-то не получалось, было
вроде не к месту, а теперь боюсь, чтобы не оказалось поздно… Я расскажу тебе о том, как
мы с твоей бабушкой эвакуировались из Херсона в 1941 году, когда сюда подошли
немцы. И не смотри на меня недоуменно, не перебивай: мне позарез сейчас нужно до тебя
достучаться… Поймешь меня, сможешь сделать шаг назад — спасешься, нет — значит, жизнь моя прошла даром: не смогла я вложить свою душу в самого близкого для меня
человека.
… В тот жаркий августовский день мы уезжали последним пароходом. С нами был
твой старший братик Бертольд, маленький Бертик, пятилетний умница и всеобщий
любимец, который через полгода тихо умрет в Фергане от воспаления легких, и твоя
двоюродная сестричка Инночка. Ее родителей в первые дни войны мобилизовали на рытье
окопов, и она пошла в порт провожать нас, но в последний момент мы с бабушкой
посоветовались и решили ее забрать с собой и, как оказалось после, спасли этим. Всех
евреев, оставшихся в городе, включая ее папу и маму, гитлеровцы уничтожили.
Так вот, накануне отъезда объявили: беженцев много, а пароход небольшой, и
каждой эвакуирующейся семье позволяют брать с собой не более двух мест багажа. Если
б ты знал, как это тяжело: прожить много лет на одном месте, обрасти хозяйством, домашней утварью, а потом все бросить, захватив с собой лишь два чемодана… Мы
плакали ночью, отбирая самые нужные вещи, с болью разглядывали их, и вся предыдущая
жизнь невольно проходила перед нашими глазами. А впереди — неизвестность: что
Ознакомительная версия. Доступно 39 страниц из 191
