из нарезного ружья уложит такого зверя.
Борисоглебский начинал подтрунивать над ним, вызывая искренний гнев страстного охотника своими дилетантскими замечаниями.
— А ты пороху в ружье набей побольше да сразу из двух стволов и пали.
Уравновешенный дядя Ваня не мог перенести такого глумления над своим, какой-то особенной марки ружьем, и между ними загорался великий спор о достоинствах и недостатках различных систем ружей.
Мы с Фомичом слушали их и от души смеялись.
Постепенно страсти утихали, разговор принимал мирный характер и становился общим.
Фомича неожиданно заинтересовал вопрос: почему Аляска, ранее принадлежавшая нам, оказалась у американцев?
Дядя Ваня, общепризнанный знаток географии, пускается в пространные объяснения.
— Это было давным-давно, — говорит он. — Русские промышленники и землепроходцы еще в восемнадцатом веке открыли и изучили полуостров Аляску, и с тех пор она считалась русским владением. Но царское правительство не могло освоить эту далекую окраину и по глупости в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году продало ее американцам.
А вот за сколько продало, дядя Ваня сказать не может. Фомич спрашивает меня. Но и мой ответ: несколько миллионов — его не удовлетворяет. Тогда он обращается к Борисоглебскому и, не дождавшись ответа, с криком: «Ага, не знаешь!» — выбегает из купе. Через несколько минут он возвращается обескураженный, так и не узнав ни у кого этой цены. Только значительно позже нам стало известно, что Аляску царское правительство продало за 14 миллионов 320 тысяч рублей.
Мы еще долго говорили об этом замечательном полуострове, вспоминая все прочитанное о нем в книгах и учебниках.
Часто беседы сменялись бесконечной «пулькой» — спасительным преферансом. Здесь полностью проявлялся талант Борисоглебского. Мастерски играя, он всячески подшучивал надо мною и Фомичом, впервые выступавшими на этом поприще.
Так бежали дни нашей жизни под мерный перестук колес поезда, увозящего нас на восток.
Из дорожных впечатлений особенно большое произвело на нас озеро Байкал.
Это самое глубокое, до 1,7 километра, озеро с очень холодной водой и частыми сильными штормами, возникающими от ветров, дующих из долин впадающих в него рек. Большинство этих ветров носит такое же название, что и реки, например Ангара, Селенга, Баргузин и т. д.
В течение нескольких часов мы ехали по его берегу и наблюдали величественную картину. С одной стороны — необъятное пространство озера-моря, а с другой — скалы, нависающие над крышами быстро мчавшегося поезда.
Особенно красив Байкал на рассвете. Чуть заметные в дымке противоположные его берега, окаймленные густыми лесами, постепенно вырисовываются все отчетливей и вдруг начинают окрашиваться в различные цвета восходящим солнцем. А посередине озера еще долго стоит медленно тающее облако молочного тумана.
Когда поезд мчится по берегу быстроводной реки Селенги, впадающей в озеро, среди пассажиров возникают споры о количестве тоннелей, пробитых вокруг Байкала. Так как тоннелей действительно много и пересчитать их в течение дня без ошибки почти невозможно, то цифры у всех получились разные.
…Уже привыкли к монотонному перестуку колес, располагавшему к мечтаниям. Уже устали от быстрой смены новых мест и впечатлений. А за окнами вагона все мелькали и мелькали километры. Километры необъятной советской земли.
Еще одна замечательная картина пронеслась перед окнами. Это заросли красной лилии. Я раньше считал этот цветок садовым. Здесь же, на Дальнем Востоке, он рос в поле, покрывая откосы железнодорожного полотна и простираясь до самого горизонта.
Мелькают станции с когда-то слышанными названиями: Ерофей Павлович, Никольск-Уссурийск и, наконец, Владивосток.
Мы уже проехали девять тысяч километров, а до места назначения еще очень далеко.
Владивосток! Тихий океан! «Край света»! Опять все новое, невиданное.
Город отвоевал себе место у подошв сопок, падающих в бухту Золотой Рог и Амурский залив, и стал центром Приморского края, знаменитым портом, принимающим корабли со всего света. Поэтому на крутых владивостокских улицах встречаются моряки всех национальностей. Мы с любопытством рассматриваем и китайский рынок, на котором продаются неимоверных размеров крабы, и китайцев в их национальных костюмах, и знаменитых носильщиков, которые за одну и ту же плату отнесут на себе любой тяжести груз — от маленькой корзинки до пианино.
В ожидании парохода мы поселились в гостинице на городской окраине, прозванной «Гнилым углом» за то, что отсюда всегда дуют ветры, приносящие дожди и туманы.
Первые дни мы бродили по сопкам, осматривали город, катались на лодках, собирали ракушки, ловили крабов, купались. Но потом все это стало надоедать, и хотелось скорее отправиться в путь..
Наконец в одно прекрасное утро нам сообщили, что завтра будет производиться посадка на пароход.
В гостинице поднялось необычайное оживление. Народ уже успел немного обжиться и теперь снова начал упаковываться и готовиться к отъезду. Стали собираться и мы.
Еще в Москве, по совету старожилов Севера, мы накупили неимоверное количество чесноку, мыла и почему-то грецких орехов. Если чеснок покупался как противоцинготное средство, а мыло для своего прямого назначения, то приобретение грецких орехов можно было объяснить только «милой» шуткой старожилов, советовавших взять их побольше.
Большую часть вещей мы решили отправить багажом. Для этого приобрели огромный, окованный железом сундук, настоящую украинскую скрыню, куда сложили все неходовое имущество.
Фомич, несмотря на свою молодость, показал недюжинные хозяйственные способности и постепенно взял в свои руки управление всем нашим небольшим хозяйством. Мы этому нисколько не противились.
Под руководством Фомича мы быстро упаковали свои вещи и, сдав на оформление документы, стали ожидать завтрашней погрузки на пароход.
С утра подали машины, и началась суматоха.
Вначале людей отправляли по бригадам; потом этот порядок нарушился, и суматоха увеличилась: одного не берут на машину вместе с компанией, у другого вещи оказались в разных машинах и так далее.
Мы получили отдельную машину и, торжественно погрузив на нее тяжелый сундук и остальные вещи, совершили прощальный рейс по улицам Владивостока.
В порту, изрядно проблуждав среди пакгаузов, попали, наконец, на причал к океанской громадине водоизмещением в девять тысяч тонн.
Погрузка на пароход отличается от посадки на поезд. К шуму и говору людей здесь присоединяется еще грохот и лязг кранов, крики грузчиков и резкие команды «майна» и «вира».
Мы с интересом наблюдали, как какой-нибудь громадный ящик, подхваченный стрелой крана, легко взлетает вверх и затем исчезает в огромной пасти необъятных трюмов парохода.
Когда подошла наша очередь погрузки, начались неприятности с злополучным сундуком. Мы предполагали, что его также схватит и водрузит на палубу кран, но оказалось, что со стороны посадки пассажиров он перестал работать.
Фомич и здесь проявил свою энергию. Он бесцеремонно заставил нас втаскивать сундук и стал нами командовать.
— Давайте быстрее! Борисоглебский, да брось ты свою папку и берись
