волком и, похоже, дружбы у них не будет уже никогда, — так считал Широков.
Народа тем временем набилось в загон уже много — тесно стало, все возбужденные, горластые, подвыпившие, — и все жаждут собачьей крови. Широков повнимательнее рассмотрел физиономию мужика в засаленной шляпке-маломерке — не понравился ему этот не самый лучший сын давно угасшей перестройки.
Во-первых, на пса своего он старался не смотреть — значит, все, расстался с ним, предал, а во-вторых, глаза у него бегали, как шарики в качающемся подшипнике: туда-сюда, туда-сюда, на месте не стояли и главное, на верном своем псе не задерживались… М-да, картина маслом. Как в том фильме.
Интересно, как зовут пса? Рекс, Лайм, Джек, Грей или все-таки как-нибудь по-русски: Шарик, Трезор, Тарзан, Тихоня? Впрочем, вряд ли такого пса можно назвать Тихоней — на Тихоню он очень не похож. Широков почувствовал, как у него сам по себе задергался уголок рта. Один уголок, левый, на той стороне, где находится сердце. Он еще раз вгляделся в лицо хозяина обеспокоенного пса.
Как узнать, почему этот человек решил избавиться от собаки? Нет денег на жизнь или же не может потчевать своего питомца достойной едой — мясом с мозговыми косточками и свежей печенкой? Или хочет заработать несколько тысяч рублей на бензин для машины и на новое платье для жены?
В это время на площадке появился откормленный, с блестящей короткой шерстью питбультерьер. Широков знал и питбультерьеров. Опасные собаки. Клыки страшные. Если питбуль сожмет их, то разжать можно будет только топором. Или с помощью домкрата.
Короткие стоячие уши, цепкий кусачий взгляд, готовно оскаленные зубы — сделал питбуль это заранее: старый разбойник, он хорошо знал, что будет происходить в этом загоне, как знал и то, что сегодня ему придется хлебнуть чужой крови.
Ни боев, ни драк, ни увечий он не боялся, что же касается смерти, питбуль вообще не знал, что это такое, боли никогда не ощущал, драться был готов с кем угодно, даже с носорогом: на лопатки он его, конечно, не положит, но дырку в брюхе точно прогрызет и полакомится жирной печенкой. Чего-чего, а печенку носорога он еще никогда не пробовал. Попробовать было бы недурно.
Питбуля никто не сопровождал, никто не висел над ним, не подергивал поводок, не делал козью морду, как хозяин овчарки смешанной породы. И где только этот мужичок обзавелся такой древней шляпкой, в каких городах-весях? Ее неплохо бы наштукатурить гуталином — тогда смотрелся бы головной убор, как кожаный.
Стоявший рядом с Широковым невысокий дядечка с испитым лицом — из породы школьников, которые до семидесяти пяти лет так школьниками и остаются (маленькая собачка до самой старости щенок), — сунул в плоский широкий рот сразу четыре пальца и что было силы свистнул. Свист у вечного школяра был разбойным, от него даже рассохшиеся доски загона задвигались, а с ближайшего дерева посыпались желтые листья.
— Пора начинать игру! — горласто прокричал дядечка, покраснел от натуги — очень уж не нравилось ему всякое промедление, он так же, как и питбуль, чувствовал кровь.
Широков со спокойным лицом покосился на него, вновь подергал одним уголком рта — левым. Кровожадная, однако, публика собирается на собачьих боях. Чего-то этому вечному школьнику недодали в детстве, как пить дать. Чего, интересно?
Словно бы подчиняясь команде дядечки, просвиристел милицейский свисток, и над головами собравшихся поднялся древний жестяной рупор с приклепанной к нему, будто к ночному горшку, ручкой. Рупор продребезжал:
— Делайте ставки, господа! Питбультерьера, как вы знаете, зовут Чемпионом, его еще никто у нас не побеждал, противника Чемпиона зовут… Эй, почтенный, как зовут вашего питомца?
Дядя в крохотной шляпке прищелкнул пальцами:
— Зовут как, спрашиваешь? Серым. Серый он…
— Противника Чемпиона зовут Серым, — в жестяной трубе что-то хрюкнуло, словно бы там поселилось неведомое животное. — Итак, Серый против Чемпиона. Делайте ставки, господа!
«Господа, — Широков не выдержал, поморщился. — Дай бог, чтобы на всю эту братию господ набралась бы сумма, равная недельному заработку рядового банковского клерка».
И тем не менее, несмотря на дырявость кошельков, публика пришла, чтобы кинуть на кон последние деньги: а вдруг повезет в собачьем тотализаторе?
Совсем нет голов у людей, вместо нормальных черепушек — пустые, высохшие до звона тыквы. Будь воля Широкова, половине из них он поотшибал бы эти тыквы, да зашвырнул куда-нибудь в канаву.
— Ставки, ставки делайте, господа, — проскрипел старый, пошедший ломинами рупор человека, который держал его в руках, не было видно — организатор собачьих боев не удался ростом — затирали предпринимателя более высокие мужики. — Ста-авки! — напомнил напоследок рупор.
И как он только не развалился в этой толкучке?
Питбультерьер, словно бы специально красуясь, напрягся, заиграл мышцами, прокатал в глотке свинец. Серый этот глухой звук засек и неожиданно прижался к ноге хозяина. Широков невольно пожалел собаку — в этой обстановке могут смять не только интеллигентного сельского пса, но и крокодила из зоопарка — запросто оттяпают у него хвост и пустят на жарево — нарубят антрекотов, бросят на раскаленную сковородку… Еду запьют плохоньким местным пивом.
Пиво в этих краях делать не умеют. Если говорить о пиве, то лучшее пиво в своей жизни Широков пробовал на Севере, в портовом городе Певеке.
Давно это было. Широков носил тогда лейтенантские звездочки и мечтал о генеральской карьере (из карьеры, будь она неладна, ничего не получилось, он несколько раз поднимался до уровня старшего офицера, но потом происходил срыв, и Широков кувыркался под откос) и попал в летнюю пору в Заполярье.
Впрочем, июль уже можно было не считать летним месяцем, ночью землю прихватывали морозы, но, несмотря на них, в тундре росли грибы. Много грибов.
По ровной как стол земле, застеленной серебристой скатертью — мхом-ягелем, — ходили люди с ведрами и собирали крупные, без единого червя краснушки.
Краснушками тут называли подосиновики. Откуда они взялись в краю, где не было леса и тем более — осин, не знал никто. Грибы были такие большие, что в ведро влезало не более пяти штук.
Местный народ брал только шляпки, корешки брезгливо отрезали и швыряли под ноги.
И что с удивлением вспоминает Широков до сих пор — в грибах не было ни одного червя. Червь не мог здесь плодиться даже в самую жаркую погоду, потому что под толстым слоем ягеля уже голубел вековой лед, твердый, как железо.
Там же, в тундре, среди грибов, располагался и старый лагерь строгого режима с прочно сколоченными бараками. В одном из этих бараков певекское начальство решило разместить небольшой пивной завод.
Не завод даже,
