class="p1">– А из-за кого теперь по всему свету белому про то, как сладить со мной, бают7? Мало кто ведал. Гостимире я доверился – а напрасно. Сердцем чую – змею пригрел.
Жил Иван-царевич у Кощея Бессмертного и не долго, и не коротко. От государя ни на шаг. На охоту скакать первый готов. На пиру сидеть от вечерней зори до утренней может, а потом за любое дело взяться да исполнить исправно. Говорит мало, к месту.
А водяного Гостимиры на заставу дальнюю отправили. Не тосковала девица – она в песне, мамками батюшке перепетой, едва ли одно словечко из десяти поняла. О царевиче пригожем мыслей не было. Не спалось раз ночью. Выглянула в окошечко – ходит-бродит гость батюшкин по двору! Заскрипела зубами дочь Кощеева. Поутру допрос держать стала:
– Зачем не почивал, а до третьих петухов шатался?
– Так уж и до третьих петухов, государыня царевна?
– Я сторожила, глаз не сомкнула. Говори: худое задумал?
– Тебя искал. Коня бы мне, Сивку-бурку – до горницы твоей доскочить, лицо белое рядышком увидеть.
– Дурень ты. И речи твои глупые понять не могу.
– Люблю, Гостимира!
– Пора тебя совсем из терема прогнать! Сгинь, пропади, проклятый! – и выбежала девица из сеней терема на крыльцо высокое. Кощей молодых видел с лесенки и развеселился, свое житье-бытье с Алатыркой вспоминая. Отчего век обнявшись сидеть нельзя? И три века просидели бы – мало стало бы. Эх!
Приехал раз к государю Бессмертному сам Соловей-разбойник. Как посвищет он по-соловьиному да прикрикнет громко по-звериному, так травушки-муравушки ссыхаются, лазоревы цветочки осыпаются, вековые дубки к земле сырой наклоняются. Привез мужичонку с котомкой.
– Послушай, Кощей, старика! Взял сюда тебя с Гостимирой потешить.
Завопил дедушка:
– Было у меня три дочери! Нуждою своей их выхаживал. Слезой горькой выпаивал. Пошла старшая в амбар крупку брать – сгинула. Знать, Солнце замуж за себя взяло. Пошла средняя на базар через полюшко – сгинула. Знать, ветер за себя замуж взял. Меньшая из избушки ни ногой – а напал на село Соловей-разбойник. Все забрал, дочь на тридевять дубов посадил горевать.
Дух перехватило у Гостимиры. Задрожали тихонько рясны. А мужик дальше торопится:
– По коробу я поскреб, по сусеку помел. Раздобыл муки на шесть блинков. Еще больше дам – только горлинку мою верните.
Говорит Кощей, потеху чуя:
– Да вот здесь я, Гостимира, Соловей-разбойник, Иван-царевич – четверо. Как бы нам поровну разделить блины без обиды?
Пригорюнился старик. А добрый молодец просит:
– Выручить позволь, государь Кощей!
Вынул из котомки старика Иван блины, один царю Бессмертному с Гостимирой дал.
– Вот вас и трое с блином.
Два Соловью-разбойнику дал.
– Вот вас и трое с блинами.
Еще пару себе отложил.
– Вот и нас с блинами тоже трое.
Один мужичку вернул:
– А тут двое с блином. Не дело. Надобно для счета ровного дочь вернуть.
Посмеялись Кощей и Соловей-разбойник, подивились разуму Ивана, поступили милостиво – ушел домой батюшка с девицей необиженной. А под вечер Гостимира ковер мастерит – по праздникам в горнице Кощея расстилать. Где кольнет рукой раз – цветок зацветет, где кольнет другой раз – рыба в речке заплещется, где кольнет третий – лебедь белый полетит. Мамки-кикиморы дивятся: «Во дворе нас озноб пробирает. Мороз над светом белым потрескивает, над снегом мягким пощелкивает. А у царевны туточки лето красное!» Улыбается Гостимира просто. Как не знают они, что теплее в тереме сделалось?!
Кличет Кощей дочь свою в скором времени.
– Вы с Иваном-царевичем друг без друга сидите пригорюнившись. Тоску чужую терпеть я устал до смерточки. Замуж за него пойдешь, только снег к весне потемнеет.
– Воля твоя, батюшка! – и улыбки не прячет девица – ну и пусть про радость станет ведомо.
Вышли жених с невестой в лес погулять. А за ними мамки-кикиморы смотрят. Где царевич с царевной шаг, там прислужницы стоят, с места не сдвинутся. Где царевич с царевной три шажочка, там прислужницы не шелохнуться. Где царевич с царевной десять шагов, там прислужницы один. Долго по свету белому мамки-кикиморы бродят. Сколько уж разговоров влюбленных прослушали! А при Гостимире с Иваном им все равно отрадно быть. Ходят, умиляются, полушалками слезы утирают.
– Без тебя всякая сторонушка чужая. Всякий хлеб как полынушка, трава горькая. Ночка темная, как без месяца светлого, без звездочек частых. Кабы были мы не из теремов, кабы век в избушках прожили, никогда б не давал тебе ни горницы мести, ни сор на улицу нести… Ай!
…Девушка яблоки для пирога чистила. По указательному пальцу над ногтем слева попала ножиком. Кровь в ранку набежала. Все в сторону отложив, сунула рассказчица палец в рот и скосила глаза на щенка, метлу грызшего. Тот, почувствовав внимание хозяйки, обернулся. Из пасти маленькой стебель сухой торчал.
– Нельзя это есть! – поспешила девушка к любимцу. Только зверек под стол спрятался. Красавица к одному краю – щенок к другому. Так и бегали, пока маленький кусочек метлы не скрылся насовсем в пасти с зубками острыми, но маленькими, как камушки на берегу озера. Песик тогда на место открытое выскочил, на каждом шагу подпрыгивая легко, пружиня. Опустился. На спинку перекатился, лапы – тонкие в сравнении с тельцем пушистым – расставил по сторонам. Мордочкой и ушками на летучую мышь похожим был. Девушка стала брюшко лысое и грудку мохнатую чесать и гладить.
– Ну зачем съел? Животик заболит! Эх ты!
Левой задней ножкой щенок задергал, руку в ответ когтями щекоча. Зубами к пальцам хозяйкиным потянулся, глаза скосив.
– Нельзя кусаться! Нельзя! Лучше слушай, что с Гостимирой, Иваном да Кощеем сталось. У Бессмертного дочка слова ласковые послушает-послушает, да как ответит: «Жених мой жданный, есть у меня к тебе три службишки. Перво-наперво, на меня взгляни еще раз ласково. А другое дело – к сердцу прижми, Иванушка. В-третьих, детушек наших, сколько их ни будет, без милости не оставь!»
Свадебку сыграли веселую. Три дня пировали. На столах очутилось все, чего душа захочет: кушанья разные, и заедки, и закуски, и вина, и меды, и диковинки всякие. Зажили молодые ладно. Друг на друга глядели, говорили, слушали, целовались в уста сахарные. Пела, бывало, Гостимира:
Я ворота золотые затворю,
Я дороженьки дождями разведу,
Я тебя с собою в терем уведу
Там, где темный бор с ветром спорится.
Да и так душа не успокоится.
Обернусь я зверем – изо рта огонь,
Из ушей столбы дыма черного.
Чтоб тебя сторожить днями белыми,
Днями белыми да ночкой черною.
– Отчего тоска в песне твоей, Гостимирушка? Мою любовь не запить, не
