И как только эти богоравные хранители проглядели кражу ложки?
Разве что... может, они этого хотели?
Может, знают что-то ей недоступное?
Вообще-то она бы предпочла нож, но его не добудешь. За обеденным столом их даже не выдают, и еду — безвкусные, словно бумага, мясные рулеты и булочки с гамбургерами, накрытые квадратиками дешевого американского сыра, — приходится резать ребром вилки. Будто школоте или варварам, что, впрочем, одно и то же. Приятно все-таки, что после стольких лет в заточении еще удается шутить.
За мгновение до того как умыкнуть ложку, она слизывала холодный ком ванильного пудинга. Затем выронила ее на пол и согнулась поднять, еще не сознавая в полной мере ниспосланного чуда. Чуть не положила обратно на тарелку, но вдруг поняла, что завладеет этим шестидюймовым куском металла, если сумеет спрятать.
Тем вечером на ней был кардиган с длинным рукавом и, как обычно, часы, хоть те и остановились больше года назад. Все равно тут никто не обращает внимания на время: ослепительно белые стены блистательно избавлены от календарей и прочих предметов, способных помочь вырваться из лимба-чистилища в поток линейного времени с его расписаниями и умиротворяющим движением вперед.
Нет, здесь им отказывают кое в чем другом... в ощущении нормального хода времени, сезонов и утекающих лет.
Пора года здесь только одна — и это сущий ад.
Она спрятала ложку в рукаве, закрепив черенок ремешком наручных часов, и доела пудинг вилкой, будто так и надо.
Будто все как обычно.
Спасибо тебе, Иисусе!
Хранители, несмотря на добавочную пару глаз, не заметили, что еще недавно она ела пудинг ложкой, а теперь тыкает в него вилкой. К чему бы это? Может, хотели, чтобы она получила ложку? Более того, сами все подстроили? Может, тайно подыгрывали?
Да какая разница!
Наверное, хранители и насылают те сны, что мучают ее уже много месяцев. Сны о месте, совсем незнакомом и настолько погрязшем в пороках, что оно не имеет права на спасенье Господне. О таких невообразимых мерзостях и такой тошнотворной похоти, что, не повредись она здесь за годы рассудком, живо сошла бы с ума. Видения об извращениях и распутстве преследуют во снах и вторгаются в жизнь наяву. Можно зажмуриться, но это не останавливает поток образов. Должно быть, изображения находятся внутри глаз, спроецированы туда садистами-хранителями.
Ну ничего, теперь она взяла над ними верх.
Раздобыла ложку.
О, спасибо тебе, Иисусе! Спасибо!
Ложка.
Той ночью, закрывшись в палате, она опустилась на колени перед кроватью и попыталась вознести молитвы... Куда там! Сатанинские картинки скакали перед глазами, и царство порока развертывалось во всем своем нечестивом великолепии. Она потянулась приласкать себя, но вместо этого — слава богу! — наткнулась на свое спасение.
Спасибо тебе, Иисусе!
Наверное, в этот миг хранители смотрят, наслаждаются, радуются ее мукам.
Плевать!
Сейчас она им покажет!
Она подняла ложку обеими руками и просунула холодный кончик под нижнее веко.
И подумала о другой жизни, привилегированной и комфортной, в которой очень часто начинала завтрак, снимая шкурку с грейпфрута.
Аккуратным треугольничком сдирала мясистую корку, закидывала сочный ломтик в рот и высасывала терпкую влагу.
О боже, о боже, о боже, о божеобожеобожеобоже...
Голову наполнила кровь. Тело будто пронзило разрядом высоковольтного тока. По щеке потекло что-то теплое и склизкое, словно устрица.
А теперь второй, второй...
Снова тошнотворная борьба с собственной упрямой плотью. Готово!
Она рухнула в лужу крови, радуясь благословенной темноте.
— Спасибо тебе, Иисусе! Спасибо! — И еще раз, во всю силу легких, не боясь, что кто-то может услышать: — Спасибо тебе, Иисусе!
И так до тех пор, пока в черноте опустевших глазниц вновь не начались видения. Вот тогда она закричала так закричала.
Часть первая
1
К началу аукциона по продаже рабов Вэл Петрильо несколько опоздала. Он проводился в Гамбурге ранней осенью и проходил в подвале «Дас К***» — одного из самых скандально известных секс-клубов Европы. Покупатели сражались за право провести час-другой в приватных комнатах с кем-нибудь из полуголых мужчин и женщин, добровольно выставивших себя на продажу.
Вэл услышала об аукционе — и особом «рабе» — всего несколько часов назад и тут же вылетела из Парижа, прервав романтические выходные в обществе иранского студента-художника, с которым она познакомилась в секс-клубе на левом берегу[3]. Шикарный был парень. Сплошной тестостерон, ненасытность в постели и сухие мышцы. Вэл пообещала ему вернуться через несколько дней.
В лучшем случае это была полуправда. Если бы Вэл и вернулась в Париж, то вряд ли к нему. Она предпочитала новое, неизведанное и смогла себя оторвать от этого великолепного самца лишь потому, что на горизонте замаячило нечто более заманчивое.
Вэл впервые приехала в Гамбург и сожалела, что пришлось мчаться в клуб прямо из аэропорта Фульсбюттель. Столь неподобающая спешка не вписывалась в ее стиль. Вэл нравилось наслаждаться городами неторопливо и обстоятельно: прибыть на поезде, причем лучше всего на заре, посидеть несколько минут в одиночестве на платформе. Она любила наблюдать за пригородными пассажирами с их деловитой походкой, за бомжами и шлюхами, которые расхлябанно шатаются по вокзалу, за иностранными туристами, зачастую робкими и неуверенными, но пытающимися это скрыть, хотя в силу незнания города и языка с опаской нащупывают путь по чужой земле. Себя Вэл никогда не относила к этой жизнерадостной, убогой и бурлящей толчее, считала скорее отстраненной наблюдательницей, кем-то вроде хозяйки голубятни, следящей за тем, как вокруг топчется и курлыкает ее стая.
Вэл словно всегда отделяла себя от других невидимой стеной, своего рода второй, целлофановой кожей, поэтому, даже когда в тело вонзались партнеры, контакт был не более чем поверхностным. Невидимая стена, за которой она себя заточила, причиняла боль, но вместе с тем служила защитой.
