не изменилось.
— Ну вот, Иван Васильевич. Наш друг, Вы видите, пришёл в себя. — («Наш, значит, и мой друг», отметил Иван), а Симон невозмутимо продолжал: — Надеюсь, он к Вам ещё привыкнет… А мы займёмся делом. Я постараюсь Вам всё объяснить как можно короче…
— Я не тороплюсь… У меня сегодня, раз уж вы всё обо мне знаете, выходной… То есть день нерабочий. Так что, пожалуйста, валяйте!
Иван проговорил это грубовато и как будто не заинтересованно, что со стороны выглядело решительно и независимо.
На самом деле, он всё-таки был потрясён необычайной обстановкой, в которую неизвестно как попал, и всем происходящим.
Он, чтобы собраться с мыслями, ещё, наверное, добавил бы что-нибудь в том же роде. Но вдруг понял, что странный сон, пробудивший его, был, похоже, не совсем сон. Что всё это неспроста, и что он попал в какую-то историю, и что ему здесь пока ничто не угрожает, а напротив, ему стало даже казаться, будто бы он всю жизнь прожил в ожидании этой встречи. За ней ему уже грезилось и виделось нечто долгожданное и необычное. Выстраданное.
Он глубоко вздохнул, шумно выдохнул, поджал к подбородку колени. Ну, начинайте! — говорил весь его вид, — я готов выслушать всё, даже если это будет банальность.
Симон рассматривал на руках ногти, а дон Севильяк тем временем не сводил с Ивана выпуклых, чёрных как ночь, удивленных глаз. Что называется, ел его глазами. И ел со умело. Такой взгляд и скромного может подбросить на вершину тщеславия, а Иван был далеко не скромен. Конечно, лесть в любом виде не любил, но когда вот так: неподдельно, молчаливо, со страхом и уважением…
Он полностью успокоился, удобнее разместился на подсунутом ему ложе. В его позе появилась непринуждённость. Он прекрасно знал, как это делается, и улыбнулся с независимым видом. А чтобы не молчать, напомнил:
— Итак, мои новые, надеюсь, друзья, что вы мне имели сообщить?
Построение вопроса ему самому понравилось — на одесский манер, и он повторил его ещё раз. Капризнее и повелительнее. Для «новых друзей» его поведение могло выглядеть глупо, но как оказалось, произвело неотразимое впечатление, особенно на дона Севильяка.
— Вот так, дорогой Севильяк, — подвёл итог произошедшим переменам Симон.
Дон Севильяк смешно поводил большим пальцем руки у себя перед носом, глядя на них сведёнными глазами, и восхищённо выдохнул:
— Всё сходится… Непостижимо!
— Ты прав, дорогой, — поддержал его Симон. И к Ивану: — Вы, молодой человек, когда-нибудь слышали о возможности перемещения во времени и пространстве? О параллельных мирах и о том, что пространство можно сжать до одного шага? Что будущее и будущее время не одно и то же? Что…
— Не всё сразу, мой Симо-он, — дон Севильяк остановил напарника, певуче затягивая букву «о» в его имени. — Видишь, как его бросило в жар от твоих слов…
Как он был прав, этот полнеющий, похоже, наспех одетый, лупоглазый и восторженный человек! От слов Симона Ивану стало не по себе. Он даже вспотел, ибо тот коснулся того, о чём Толкачёв старался не думать всю жизнь.
Боялся думать!
Лет двадцать пять назад, когда живы были его отец и мать, а он был в том счастливом возрасте, когда ещё умеешь считать только до пяти, когда самая большая обида — на соседского Юрку, показавшего язык, с вопросами Симона Иван познакомился очень близко. По крайней мере, с некоторыми из них.
Как-то отец, капитан дальнего плавания, в его присутствии напомнил матери подробности их первой встречи в каком-то южном городе. Мать, смеясь, перебивала его, вспоминала о погоде в тот день, о своих мыслях, переживаниях и о том, какое впечатление произвёл на неё, молоденькую девушку, будущий отец Ивана — зрелый, повидавший виды мужчина, лет на двадцать старше её.
Они вспоминали, смеялись и грустно вздыхали по ушедшей счастливой поре.
Иван стоял рядом с родителями. Ему вдруг очень-очень захотелось увидеть их там, в минуту встречи, в далёком неведомом южном порту.
В тот же миг он почувствовал во всём теле лёгкость, его куда-то понесло так быстро, что он едва успевал переставлять ноги, чтобы не упасть. И тут же увидел себя среди широкой ухоженной аллеи из нечасто посаженных, тянутых кверху стволами и ветвями, деревьев. За ними, почти в двух шагах, шепча и всплескивая, волновалось море. Оно уходило в небо. А около мальчика стояли его помолодевшие родители. Они разговаривали и громко смеялись.
— Папа, мама! — радостно закричал Иван и бросился к ним, широко раскинув руки.
Отец, в красивом, белом, расшитом галунами костюме, онемел и подозрительно посмотрел на девушку — мать Ивана. Она же засмеялась громче.
— Ты чей, мальчик? Ты потерялся? — спросила она его, присев перед ним.
— Не-ет! Я ваш…
— Ну, уж… Чей ребенок! — зычным голосом моряка, словно он стоял на мостике в шторм, рявкнул отец.
— Я же ваш… — захныкал мальчик и обнаружил себя вновь стоящим со своими родителями в родном доме.
Его мутило, голова кружилась, он едва держался на ногах от слабости и испуга.
— Куда это ты бегал, Ваня? Да быстро как! — одобрительно пробасил вмиг постаревший отец.
— Ты бегал гулять? — также поинтересовалась мама и тут же обратилась к отцу: — Помнишь, как к нам пристал странный мальчуган? Всё говорил: папа, мама, я ваш!
Иван расплакался тогда от обиды, от пережитого страха, от головокружения и слабости. Непонятное и напугавшее его странное ощущение запомнилось навсегда. С годами, взрослея и учась на веру брать только реальные события, он стал думать об этом как о странном казусе, и всё больше сомневался: было это с ним или показалось…
И вот Симон ему напомнил.
Пока Иван был занят воспоминаниями и детскими переживаниями, незнакомцы тактично молчали. По-разному. Симон — спокойно, с видом человека, привыкшего ждать. Дон Севильяк, играя буграми мышц и гримасничая, всё время чем-то занимался, ворочался, поправлял одежду, приминал голенища сапог. И при этом посматривал на Ивана с опаской, словно не доверяя ему.
«Чего ему меня бояться?» — спрашивал себя Иван. Это он находится непонятно где по их, наверное, воле, и это он обескуражен их вопросами.
Небольшая передышка от напористости Симона, дала возможность Ивану успокоиться. Он взглядом поблагодарил дона Севильяка. И решил брать разговор в свои руки.
— Он прав, не всё сразу… дорогой! — твердо сказал он Симону, хотя на самом деле твердость его была только в голосе, а в себе её он так пока и не почувствовал. Ему хотелось ещё немного выиграть время и собраться с мыслями. — Вы, Симон, не подумали о том, что мы с
