праздник! Или о том, что Новый год — таки да, таки праздник у нормальных людей, этот маразматик реально забыл?
Маразматик… Мараз… Дед Ма… Мамочки!
Тиша выпучила глаза, мгновенно переходя из состояния неспокойного алкогольного сна в паническое бодрствование, и ринулась с диванчика к мирно рисовавшей Мыши. Ноги, онемевшие из-за того, что висели вниз, перекинутые через подлокотник, подвели. Тиша грохнулась на пол, приземлившись на четыре кости, и так — на четвереньках — припадочной иноходью добралась до дочери.
Мышь по-прежнему рисовала, и Тиша первым делом сунула нос в то, что она к тому моменту изобразила. А посмотреть было на что! Среди рисунков имелся, например, скалившийся радостно медведь в дурацкой новогодней шапочке и с зеленым бутылем в лапе, а еще русалка, которую он поймал и теперь держал, ухватив за хвост. Та висела головой вниз, но при этом тоже радостно скалилась (улыбкой то, что нарисовала Мышь, назвать никак не получалось) и сжимала в кулаке аналогичную зеленую бутылку. Да что там! Бутылки эти имелись вообще у всех!
Кочеры-ыж твою ме-едь…
Вспомнилась учительница в Мышиной школе, которая весной, после волны восьмомартовских празднований, страдальчески выговаривала смущенным родителям:
— Ювенальной юстиции на вас нет, граждане! Сами пьете и детей учите!
— Мы не… — проблеял кто-то, но был буквально прибит к полу взглядом этой престарелой и совершенно точно высокоморальной дамы.
Ну и ее словами, понятно:
— А тогда почему у вас дети компотом на школьных завтраках чокаются и за ПЗД пьют?!
Звучало совершенно неприлично, как-то даже матерно, но точно о том, что такое ПЗД, Тиша узнала только дома — погуглив. Оказалось, полностью тост звучал так: «За присутствующих здесь дам!» Вполне пристойно. В отличие от ПЗД. Вот Михалыч Ваныч, который всегда первым пил за «женский пол», никогда себе таких сокращений не позволял… Михалыч Ваныч… Тиша ахнула и вновь уставилась в мышиные рисунки: медведь, русалка, кто-то в черном, неуместный на общем фоне…
— Мышь, слышь? Ты все это… откуда придумала? И кто все эти… люди и звери?
— Тишь, ну ты чего? Из сказки твоей вчерашней! Это Смерть с патефоном. Это медведь Михалыч Ваныч. А русалку Леночкой зовут.
— Из моей сказки? — глупо переспросила Тиша, хотя теперь все стало предельно и окончательно ясно.
Мышь в ответ только картинно закатила глаза и вновь заскрипела по бумаге фломастером. Тиша же села на задницу и с подступающим ужасом потянула к себе со стола сразу все готовые рисунки дочери. Потянула… И ощутила себя будто в кино — рисунки-кадры мгновенно развернули в ее воспаленном мозгу всю картину вчерашнего корпоративного ужастика: завертелись диким ведьминым шабашом бухгалтерша Леночка, прихваченная в танце главным кадровиком с медвежьим именем; дамы из отдела планирования, визгливыми пьяными голосами распевавшие несмешные матерные частушки и сами же после угоравшие над ними; разодетая во все черное («Ты не понимаешь, Григорьева! Черное стройнит!») юрисконсультша, дорвавшаяся до вайфайной колонки и до смерти затерроризировавшая всех Филей Киркоровым. А еще зав. складом Петрович, отплясывавший с секретаршей Клюева Ирусей так лихо, что та то и дело мелькала труселями из-под слишком короткой юбки, а под конец сломала каблук на туфле и сидела в обнимку с ней, мешая сопли со слезами и причитая:
— Лабутены мои, лабутены…
— На лабутенах, на, и в охренительных трусах! — тут же подхватили мстительные дамы из отдела планирования, которым возраст и весовая категория не позволяли блистать на танцполе столь же смело.
Бедная Ируся завыла уже в голос, неуверенно поднялась на ноги и пошкандыбала прочь, припадая на лишившуюся туфли ногу. Тиша, вечно готовый жалеть всякую несчастную животину вроде облезлых котиков и хромых собачек, сунулась было следом — утешать. Но замерла в самом центре зала, на проходе, потому что в дверях в этот момент нарисовался внезапный Клюв собственной персоной. Он был немного присыпан снежком, непозволительно трезв, а потому теперь, кажется, изумлен до полного остолбенения. И ведь было отчего!
В самый момент его появления вайфайная колонка, вновь выкрученная юрисконсультшей Маргаритой Николаевной Невструевой на максимум, оглушительно поприветствовала решившее все-таки посетить компанейский корпоратив начальство голосом Киркорова:
«Зайка моя, я твой зайчик.
Ручка моя, я твой пальчик.
Рыбка моя, я твой глазик.
Банька моя, я твой тазик!»
— Лабутены мои, лабутены… — завыла, перекрикивая все и всех, Ируся и, кинувшись к шефу, припала к его бороде, теперь хлюпая соплями и слезами где-то в ее седых зарослях.
— Ух ты… — сказал Клюв, придержав ее одной рукой, а после второй протер себе глаза — так, будто не верил тому, что видел. — Как у вас тут… интересно все.
— Дык! — подтвердил Михалыч Ваныч и бодро отсалютовал в сторону Клюва бутылкой шампанского, которую в этот момент открывал.
Уже растревоженная пробка не выдержала взбалтывания и артиллерийским снарядом ушла в потолок, заметно… взбодрив ничего такого не ждавшего Клюева, но тут его решила поприветствовать еще и главная подхалимка Сашка Петрыкина из отдела продаж. Она вообще постоянно увивалась возле шефа — подкарауливала момент, чтобы вместе в одном лифте ехать, несла бессменную вахту в приемной в надежде лишний раз попасться на глаза.
Тиша, для которой (как, впрочем, и для всех остальных) суть этих маневров была предельно ясна, бедолагу Петрыкину даже в глубине души жалела, потому что все-таки Клюв был на редкость отвратным! Понятно, не как мужчина, а как начальник, но второе накладывало уж слишком сильный отпечаток на первое.
Так что Тиша испытала что-то весьма похожее на мстительный восторг, когда одновременный залп из бутылки шампанского, теперь заливавшего пеной (морскою, однозначно!) платье русалке Леночке, и из игрушечного пистолета, заряженного конфетти и блестками, который зачем-то направила в сторону припозднившегося шефа Сашка Петрыкина, заставил Клюва заметно вздрогнуть. Секундой позже, резковатыми, выдававшими его настроение движениями стряхнув с одежды и волос новогоднее безумие, он отшагнул назад, кажется, норовя спастись бегством. Но ничего у него не вышло. По двум причинам. Из-за Ируси, которая вцепилась в шефа, по-прежнему хлюпая соплями уже знакомое:
— Мои лабутены!
И из-за Тиши, которую алкоголь в крови и плотно засевшая в печенках злость на Клюва, давеча изрядно вынесшего ей мозг, сподвигли на свое, отдельное стихотворное приветствие. Ага! В виде всем известных строк про Дедушку Мороза — тех самых, классических, что про бороду из ваты и подарочки… Тиша начала, бодро выдала первую фразу, завела было вторую… И вдруг опомнилась, остановилась в критический момент, не произнеся откровенно оскорбительный эпитет, стоявший вплотную к слову «горбатый»! Но это ситуацию не спасло. Просто потому, что стих все знали, а окончательно разошедшиеся дамы из планового отдела
