на этот раз.
— Подайте копеечку, Христа ради! — заискивающе запричитали нищие, увидев ковыляющего Фёдора Михайловича. Зигзагообразно обойдя их стороной, он спешно юркнул в открытые ворота храма.
— Креститься надо, когда в храм Божий заходишь! — тут же шикнула на него какая-то бабулька в платочке с надписью CHANEL, и Фёдор Михайлович ощутил себя двоечником у доски, забывшим дома сразу и дневник, и голову. А Платочек тем временем продолжал: — Руки из карманов достань, не положено, а теперь отойди с прохода — батюшка с кадилом пойдет. Да что ж ты за нехристь, спиной к иконам разворачиваться нельзя!
Раскрасневшийся, вспотевший, с учащенным пульсом и поднявшимся давлением, Фёдор Михайлович выскочил из храма и плюхнулся на неприметную лавочку недалеко от входа. Его мучила дилемма: мужик он или тварь дрожащая?
— А у меня в кармане есть веточка!
Только сейчас электросварщик увидел девочку лет пяти, которая что-то чертила в песке неподалеку, а теперь села на край скамейки и внимательно его разглядывала, непринужденно покачивая ногой.
— Какая веточка? — услышал свой голос Фёдор Михайлович.
— Волшебная, конечно! — засмеялась девочка. — Хочешь, подарю?
Не дожидаясь его ответа, она достала из кармана небольшого размера ветку (можжевеловую — почему-то подумалось Фёдору Михайловичу), вложила ему в ладонь и вернулась к своему незаконченному рисунку. Фёдор Михайлович рефлекторно убрал подарок в карман брюк.
Затем встал, направился к выходу, но, замешкавшись, оглянулся и неуверенно пробормотал:
— Спасибо!..
Девочка подняла голову, улыбнулась и помахала рукой.
Не осознавая до конца, откуда взялся сам вопрос и зачем он это делает, Фёдор Михайлович неожиданно спросил:
— А ты нашла Бога?
Девочка засмеялась так, словно ничего забавнее ей еще ни разу не удавалось услышать:
— А Он разве терялся?
Фёдор Михайлович шел по знакомым улицам без какой-либо цели. Весна, как всегда, случилась внезапно, перекрасив уставший от серости и холода город в зеленый цвет. Звуки, запахи, оттенки ожившей природы возвращали прямиком в детство — в то время, когда с мамой ходили на набережную, ели пломбир из бумажных стаканчиков и запивали лимонадом, от которого было щекотно горлу. Мама была в голубом платье в горошек, ее каблуки чеканили резвое «цок-цок-цок» по брусчатке, маленький Федя бежал за ней вприпрыжку, задорно смеясь и ловя на ходу солнечных зайчиков. И было хорошо, и вся жизнь была впереди.
Фёдор Михайлович больше не думал ни о велосипеде, ни о Боге, ни о винном магазине. Отстукивая каблуками по брусчатке, он шагал в сторону набережной и, улыбаясь, крепко сжимал в кармане веточку.
Родинка. Елена Шестакова
Женя (а может, Гарри) целует
ее
в родинку
на плече.
В смятой постели думает:
«Брось, будет сотня таких ночей.
Будут еще свидания
при свечах
и в плену свечей.
Мир —
не дурак,
либо наш, либо вовсе ничей».
Резко встает —
в окна мелко
стучится
фонарный
свет.
Воет сплин
в голове.
Выход есть,
а рассвета
как будто
нет.
Из пакетика чай,
хлеб и сыра кусок —
впереди
марш-бросок.
Женя (Гарри) выходит из дома —
в нормальной форме.
Как обычно, по форме
и типа в норме.
Доезжает до части
(сегодня решил
на такси).
Если есть кто-то там на тысячном этаже небеси,
он сидит и думает:
«Ничего
у меня
не проси».
Женя
(Гарри)
не просит.
Не протягивает
руки.
И к небу не тянет руки.
Не до этого.
На лице — вселенские муки
Из крупиц новостной муки.
*
По ступенькам вверх.
Идет.
Идиот.
Изнутри — ремзавод,
где горят сроки,
потому что выпиты
сотней дракул
все соки.
А майор (не то чтобы Том)
погружает монотонным голосом в сон.
Вместо «Доброе утро» вставляет «ять».
Будит резко
и снова, как мамка в детстве,
ложит,
Но давно не кладет
спать.
В сотый раз бубнит про учения —
Женя (Гарри) не слышит формальные песнопения.
А потом...
Муштрует вещи,
не пьет, а хлещет,
собирает личный состав.
Женя слишком спокоен.
Гарри сразу танк
и удав.
Он не делает выбор,
выбор — удел гражданских.
Он — военная глыба.
Выбор — детские танцы.
*
Уезжают. Через условные линии.
Синие
на контурной карте.
Подальше. За сто земель.
Снег угрюмо
стучится
в окна,
танцует метель.
В наушниках нервно орет эйсид-хаус[1].
Не Моцарт, не Штраус.
Пока есть связь,
Женя думает не о родине,
а родинках
где-то дома,
как
последняя
мразь.
Думает о возвращении
и о том, как свалит
потом в увольнение,
в столицу,
чтобы натанцеваться на вечеринках,
забыться,
переспорить любой фейсконтроль
и на матче увидеть пять — ноль.
Вычеркнуть пару дней
из этой цепочки,
как паршивые строчки
из лучшей песни.
*
На учениях все по стандарту.
Как учили за партой.
Плюс еще
какие-то бонусы
в виде ночных возлияний и опусов
о будущей жизни,
отцах и отчизне.
А как иначе?
Если в палатке по стенкам скачет
мороз,
оставляя потеки «волшебных грез»
и пар изо рта.
*
Ночь темна.
Ночь темна и полна ужаса.
Только нужно собрать мужество
(сжать в кулак).
Знать бы как.
Знать бы как,
когда слухи — автоматная очередь.
Знать бы как,
когда тебя байками потчуют.
Да мы тут так...
Скоро вернемся.
Ага.
Но до этого момента было смешно.
А потом как-то стало не очень.
Женя корчит
лицо
и кричит (во сне),
что земля вызывает Тома.
Он ведь знает, как оно —
дома.
Но майор в тесной близости к самой весне
говорит:
— Двигаем прямо.
Женя (Гарри) хотел бы сопротивляться
рьяно.
Но когда за спиной гремит и мешается в кучу,
когда лицо заняла кучевая
туча,
когда кто-то остается без эйсид-хауса
навсегда...
Вот тогда
сопротивление сходит на нет.
Женя думает:
«Это же лютый бред,
неужели на гребаном небеси
решили достать из ядра весь адов цвет?»
*
Едут. Через условные линии.
Синие
на контурной карте.
Катят. Через сотни земель.
Солнце
стучится
в окна,
поет капель.
Кто мог подумать,
что выйдет так.
Что у одной из любимых вырастет опухоль,
зародится рак.
Что в лютой агонии
она будет бросаться на ближних
и вещать, что так завещал Всевышний.
*
Женя (Гарри) смотрит в окно.
Он мечтал, что когда-то станет диджеем
или, может,
организует самый большой open air.
Жизнь хотел он
другую.
Между родинкой на любимом плече и любимой родиной
выбрал...
Отцова порода. Дарья Петрягина
Больше всего на свете Вера ненавидела сырники. Их делала бабушка — из домашнего, чуть пахнущего коровой и свернутого в тугие комочки творога,
