«Хай, бейба! Я уже еду! Купила тухлые помидоры! Вдруг народ забудет, как нужно встречать будущую звезду. А после премьеры закатим вечеринку. И Толю твоего возьмем. Зажжем, подруга!».
Мне уже страшно. Хотя идеи подружки — сожительницы всегда меня пугают до дрожи.
О чем ей и пишу с тихой улыбкой. И телефон тут же отбирают.
— Ты должна страдать! А не портить грим своей улыбкой! — орет мне в лицо Шолохов, пихает гаджет обратно и марширует к рубке свето — режиссера.
Ладно хоть не забрызгал ядом. Он может. Хотя, надо признать, когда смеется, он становится почти красивым.
— Мне кажется, ты ему нравишься, — Толя. Отлепляется от стены и подходит близко. — Он орет так эмоционально только на тебя.
— Ты просто давно не был на его занятиях. Там он не только орет, но и кидается стульями.
— О, Боги, — смеется Толя и проникновенно смотрит мне в глаза. Ну, давай, вот именно сейчас самое время. — Как ты выжила?
— Мне не привыкать к тирании.
— Отец, — улыбается он, и вот здесь я не могу соврать.
— Мужчина.
— Оу, — поднимает он руку к голове, как обычно делает, но вспоминает про лак и смеется в кулак. — Черт… Я был уверен…
Уверен, что я девственница. Кто бы сомневался.
— Это проблема? Теперь ты не ждешь моего «да»?
— Да, нет, — неловко смеется он, — просто я бы был настойчивее и уже бы ждал другого «да». Нина, послушай…
— На сцену! Толя! Перед спектаклем в душ. И ручкой поработать. Не хватало, чтобы зрительницы на твой стояк смотрели, а не на сцену.
— Деликатность — это не ваше, Костя.
— Да я деликатен как никогда! Иначе бы сказал, что уже собираюсь сварить твои яйца, чтобы ты их к Пермяковой не подкатывал. На сцену я сказал!
Сцена. Сцена. Сцена. Зритель требует хлеба и зрелищ. А мне хочется стать достойной их внимания. Но эта роль…
Я не хотела ее. Уж слишком мне близка героиня. Я чувствую ее терзания. Боль. Страх.
Да, со сцены кажется, что я вжилась в эту роль, с первого раза понимаю поставленные режиссером задачи. Только вот… Это не игра. Я и есть бесприданница. Оскверненная и убитая. Самое легкое в этой роли умирать. Быть подстреленной тем, кому я не досталась. Тем, кого опозорила своим выбором мужчины.
Тем, что стала предметом жребия.
И только падая в нишу в сцене, имитирующую воду, мне кажется, я бы могла побороться. Чуть вильнуть в сторону. Не дать себя убить и прыгнуть в реку сама. Уплыть и действительно начать жить с нуля.
Наверное, потому что в отличие от героини я даю себе шанс отмыться от ментальной грязи. В отличие от героини я хочу жить.
Зал взрывается аплодисментами и я, лежа на матах, в темноте, улыбаюсь. Реву, что в первый раз в жизни я сделала что — то по — настоящему достойное.
Чувствую на запястье захват и дергаюсь.
— Пока никто не слышит, я скажу, — в темноте голос Шолохова звучит горячим шоколадом. — Ты эту роль как будто через себя пропустила. Просто неподражаемо.
— Пока никто не слышит, я скажу. Вы — великолепный учитель.
Его пальцы на этих словах сжимаются крепче, стискивая кожу. Но в следующий миг он вытягивает меня из — под сцены, бросает последний взгляд и пропускает вперед. Чтобы я поднялась на общий поклон.
И там, в шуме оваций и слепящем свете прожектора я вижу силуэты. Мама, папа, Женя. Такая же разгильдяйка, но мужиков не таскает, за что ей моя благодарность и стряпня.
И ощущая смутное волнение, бегаю глазами по залу, чтобы уловить еще один силуэт. Но глупости.
Такому человеку нечего делать в Новосибирске. Тем более нечего делать в театре. На спектакле бывшей невесты, что поступила не так, как он хотел.
И это хорошо, потому что он мог все испортить. Ведь в памяти до сих пор живо, как он испортил мой первый поход в театр. Уничтожил в корне радость членом, что пихал в рот.
В гримерке ликование. Все рады закончить рабочий день, а на меня опускается тьмой тоска.
Возможно, потому что я все еще чувствую боль бутафорского выстрела.
Он как нить, связующая прошлое и настоящее. И я до сих пор помню ту боль, что я никому не показала.
Помню, что просто, как человек, получивший ранение, но не сразу его осознавший, заморозила сознание. Ровно до того момента, когда осталась одна.
Вот тогда меня прорвало. Даже сейчас я ощущаю ту боль в груди, словно пулю я пустила не в своего жениха, а в себя.
— Нина, — заглядывает Толя, когда все уже ушли. — Там твоя Женя меня атакует.
Я смеюсь, быстро стерев слезу, и беру сумочку. А оттуда начинает жужжать телефон.
Обуваю зимние ботинки, достаю свой самсунг. Замираю, прочитав несколько слов с незнакомого номера. Потом снова. И снова. Словно каждая буква клеймо, выжженное на коже.
«Мне понравилось смотреть, как ты умираешь».
Глава 3Как в ледяную прорубь с головой окунаюсь в прошлое.
Дыхание перехватывает, сердце как отбойный молоток и только глаза как два блюдца в экран.
В каждую букву. В смысл сказанного. В то, что он был здесь.
Борис видел меня. Он пришел специально?
Так и сижу, зависнув в экране, пока меня не выдергивают из мыслей веселые голоса.
— Ну что я говорила, — смеется Женька, как всегда сногсшибательна в белом манто и высоких ботфортах. «Зима не повод быть страшилой» — её слова. — Она от собственного успеха впала в ступор. Ау… Детка?
— Все нормально… — быстро отключаю телефон, бросаю в рюкзак. Его через плечо и встаю. — Ступор прошел, я готова.
По прищуренному взгляду Жени понимаю — не поверила.
Она читает меня как открытую книгу. Для Толи же я святой трактат, который трогать нельзя.
— Тогда вперед, — подходит Женя и под руку берет, а Толя сзади плетется. — Потом все расскажешь.
— Да нечего рассказывать.
— Ну посмотрим, — говорит она, пока выходим в холл театра, где еще никто не разошелся. Неожиданно оглушает криком: — А вот и мои поклонники… Или не мои.
Мама — все еще в расцвете сил и стройности. Папа с небольшим комком нервов, лысиной. Сегодня еще и с цветами.
— Спасибо, мои дорогие, — обнимаю обоих, чувствую привычный запах борща и душок дешевых сигарет. Улыбаюсь.
Роднее у меня никого нет. Была еще сестра. Но пропала два года назад. Несмотря на нелады с ней в отношениях, меня не отпускает чувство вины из — за ее исчезновения. Ведь косвенно к этому причастна я.
И Борис.
Он причастен ко всему, что со мной происходило раньше.
