Денна взглянула на меня с ужасом.
— Нет! Господи, нет, не надо!
Она обернулась ко мне, лицо ее посуровело.
— Обещай, что не станешь пытаться ничего о нем разузнать! Это может все погубить. Ты вообще единственный, кто о нем знает, я больше никому на свете не говорила, но он и так пришел бы в ярость, если бы узнал, что я сказала о нем хоть кому-то.
Услышав это, я ощутил непонятный прилив гордости.
— Ну, если ты предпочитаешь, чтобы я не…
Денна остановилась и поставила на мостовую свой футляр с арфой, отозвавшийся гулким стуком. Ее лицо было убийственно серьезным.
— Поклянись!
Я бы, может, и не согласился, если бы не провел половину минувшей ночи, гоняясь за нею по городу в надежде выяснить именно это. А так я сначала подсматривал за ней, а потом еще и подслушивал… Поэтому сегодня я буквально обливался потом от сознания собственной вины.
— Честное слово! — сказал я. И, видя, что она смотрит на меня по-прежнему встревоженно, добавил: — Ты что, мне не веришь? Хорошо, клянусь — если это тебя успокоит.
— А чем именно ты клянешься? — спросила она, мало-помалу начиная по-прежнему улыбаться. — Что для тебя достаточно важно, чтобы это помешало тебе нарушить слово?
— Своим именем и своей силой! — предложил я.
— Кто бы ты ни был, — сухо возразила она, — ты все же не Таборлин Великий!
— Своей правой рукой! — сказал я.
— Только одной? — переспросила Денна. Ее тон мало-помалу снова становился игривым. Она взяла обе мои руки в свои и принялась их вертеть и осматривать, как будто приценивалась. — Левая мне нравится больше! — решила она. — Клянись левой!
— Ну как же так — левой? — усомнился я. — Кто же левой рукой клянется?
— Ну хорошо! — вздохнула она. — Клянись правой. Экий ты приверженец традиций!
— Клянусь, что не стану пытаться узнать, кто твой покровитель, — с горечью начал я. — Клянусь в этом своим именем и своей силой. Клянусь своей левой рукой. Клянусь переменчивой луной.
Денна смотрела на меня пристально, как будто не была уверена, не издеваюсь ли я.
— Ну ладно! — сказала она, пожав плечами, и снова взяла арфу. — Считай, что ты меня успокоил.
Мы пошли дальше, миновали западные ворота и очутились за городом. Наступившее между нами молчание затянулось, начиная становиться неловким.
Озабоченный нарастающим напряжением, я ляпнул первое, что пришло мне в голову:
— Ну что, не появились ли у тебя новые знакомые мужчины?
Денна хохотнула.
— Ой, ты сейчас говоришь совсем как мастер Ясень! Он все время об этом расспрашивает. Ему кажется, будто мои поклонники недостаточно хороши для меня.
Я был с этим как нельзя более согласен, но решил, что говорить это вслух будет неразумно.
— А про меня он что думает?
— Чего? — растерянно переспросила Денна. — А-а! Про тебя он не знает. Зачем бы это ему?
Я попытался небрежно пожать плечами, но, видно, вышло неубедительно, потому что она расхохоталась.
— Бедный Квоут! Да я шучу. Я рассказываю ему только о тех, что бродят вокруг меня, пыхтя и принюхиваясь, словно собаки. А ты же не такой. Ты всегда был другим.
— Да, я всегда особенно гордился тем, что не пыхчу и не принюхиваюсь!
Денна дернула плечом и шутливо стукнула меня футляром арфы.
— Ну ты же понимаешь, что я имею в виду! Они приходят и уходят, ничего особенного не теряя и не выигрывая. А ты — как золото под слоем пыли, гонимой ветром. Может, мастер Ясень и думает, будто имеет право знать все обо мне и о моих личных делах, — она слегка насупилась. — Но это не так. Положим, кое-что я ему открою, уж так и быть… Но на тебя, — она протянула руку и властно взяла меня за локоть, — сделка не распространяется! — сказала она почти свирепо. — Ты — мой. И только мой. Тобой я делиться не намерена.
Мимолетное напряжение миновало, и мы, смеясь и болтая о пустяках, зашагали по широкому тракту, что вел из Северена на запад. Меньше чем в километре за последним пригородным трактиром росла тихая рощица, в центре которой гнездился одинокий высокий серовик. Мы нашли это место, когда собирали землянику, и с тех пор оно стало одним из наших излюбленных укрытий от городского шума и смрада.
Денна села у основания серовика, прислонившись к нему спиной. Она достала из футляра арфу и поставила ее на колени. Юбка у нее задралась, обнажив ногу по самое дальше некуда. Денна посмотрела на меня, приподняла бровь и ухмыльнулась, словно точно знала, о чем я думаю.
— Недурная арфа, — непринужденно заметил я.
Она неизящно фыркнула.
Я сел, где стоял, удобно развалившись в высокой прохладной траве. Выдернув несколько стебельков, я принялся рассеянно заплетать их в косичку.
Честно говоря, мне было не по себе. Несмотря на то что в течение последнего времени мы немало времени проводили вместе, я еще никогда не слышал, чтобы Денна играла что-то своего сочинения. Петь вместе нам случалось, и я знал, что голос у нее — как мед по теплому хлебу. Я знал, что пальцы у нее уверенные и что у нее есть чувство ритма истинного музыканта…
Однако написать песню — совсем не то же самое, что ее сыграть. А вдруг ее песня никуда не годится? И что я тогда ей скажу?
Денна коснулась пальцами струн, и страхи мои отошли в тень. Мне почему-то всегда казалось чрезвычайно эротичным то, как женщина играет на арфе. Сначала она прошлась по всем струнам, от верхов к низам. Это звучало как перезвон колокольчиков, как журчание ручья по камням, как пение жаворонка в небе.
Она остановилась, подтянула струну. Попробовала, подтянула еще. Взяла ноту на полтона выше, взяла аккорд, резко, потом плавно, потом обернулась ко мне, нервно разминая пальцы.
— Ну что, готов?
— Ты великолепна! — сказал я.
Я увидел, как она слегка покраснела, потом откинула волосы на спину, чтобы скрыть свое смущение.
— Дурак! Я же даже еще ничего не сыграла.
— Ты все равно великолепна.
— Цыц!
Она взяла аккорд, дала ему утихнуть и негромко заиграла мелодию. В такт мелодии зазвучало вступление к песне. Меня удивило, что она выбрала такое традиционное начало. Удивило и порадовало. Старые пути всегда самые лучшие.
Послушайте скорбную песню мою,
Я вам о последнем герое спою,
Про то, как спустилась коварная мгла,
Про славного Ланре былые дела.
Немногим такая отвага дана —
Потеряно всё, жизнь, и честь, и жена,
Но он непреклонно преследовал цель,
Пошел против всех — и был предан в конце.
(Стихи в переводе Вадима Ингвалла Барановского)
