Про неё не снято фильмов и не написано книг, а если её имя появляется в статье, то обязательно с одной лишь целью — пнуть её побольнее. Это так просто. Нет её, нет Ады. Миру с восторгом подаётся тип легкодоступной женщины "воробушка", а как же "бабочки" у нашего времени в цене и делается небольшая уступка Юлии Петровне. Её ум, порядочность и бескорыстная любовь к мужу подвергается насмешке и недоверию. Это неправильно и неправда. Она не расчетливая, бесчувственная кукла и уж точно не камень. Просто жила в рамках отпущенной ей природой и подаренной родителями нравственной стойкости, позволившей сохранить ей в себе родник чистого и прекрасного. И не просто сохранить, а напоить им своих близких.
Я не меняю имена, фамилии, лишь Рокоссовского заменю на Рутковского, Серову на Седову и Симонова сделаю Сироновым. Это не биографическая рукопись, а женский роман. Близкий к истине, но с небольшими смещениями во времени и роман. Страницы книг, написанные им и о нём, рисовали Маршала героем, гением войны, но не мужчиной и отцом. Решила не повторяться. О боях и сражениях описали всё другие и он сам, причём правильно и с толком, да, и читать это мало кому сейчас интересно. Война убивает, а надежду и жизнь даёт женщина. Я писала о женской мудрости, она берегиня семьи. Писала о любви, хотя и про сражения немного тоже. Без этого ни о нём, ни о их любви не расскажешь. Ведь именно там собака прочности их чувств зарыта. Писала на одном дыхании, проводя материал через своё сердце. Это страшно тяжело. Я прочувствовала и пережила всё, через что прошла эта женщина, на себе. На собственном сердце поняла, как оно любило, кровоточило и терзалось у неё. Как стонала захлёбываясь болью её душа. Меня скручивало от чужой боли, страшно подумать, как с этим жила она? Иногда хотелось всё бросить. Говорила себе: "А ну его на фиг! Пусть прошлое само позаботиться о себе, какое мне дело до чужого праха", но словно неведомая сила, открывала второе дыхание и водила моей рукой, продолжая писать.
Это роман. Роман о долге и любви. Все говорят: люблю, люблю. Но каждый вкладывает в это слово свой смысл. Для каждого она своя. Это говорит лишь об одном. У любви есть шкала, и она у всех разная. Роман для всех, кому интересна женская душа и знаком мужской эгоизм.
.
Эвакуация. Первый день войны. Первые эшелон с беженцами. Вагоны набиты, как консервные банки. Они, наполненные женщинами, детьми и стариками, представляли тревожное зрелище. Сорванные войной, собирающиеся в считанные часы и пережившие уже невиданного размера душевную травму, они были первыми весточками беды. Поезд рвался, отсчитывая по Украине километры, на Москву. За спиной оставалась война. Вернее, она догоняла нас авиационными налётами и бомбёжками. Не обратить внимание нельзя, люди разучились улыбаться. Картина, прямо скажем, удручающая. Уже в конце первого дня усталость стала одолевать не только детей, но и взрослых. Одежда прилипала к телу. Мучила жажда. Дети плакали утомлённые жарой, теснотой, нервозностью и передаваемым от взрослых страхом. Каждый следил за своими вещами, боясь воров. Никто никому не доверял. Нас всю дорогу бомбили. Казалось, что все вражеские самолёты, что летели мимо, считали своим долгом скинуть на нас по паре бомб. Забавлялись охотнички. Бомбы сыпались и сыпались. Красные и зелёные вспышки взрывов освещали купе, в окно летела земля. Стены дрожали, а вой был таким громким, что заглушая стук колёс, проникал в тела. Мы с Адой в такие минуты обнимались, я прятала её голову на груди, втягивая девочку в себя и закрывая своим телом, прижимаясь к перегородке вагона: ждали конца этого ада. Стрелять, чтоб сбить этих гадов, было некому и нечем. Когда самолёты улетели, в головах всё ещё стоял их вой. А состав, тревожно гудя и отстукивая неутомимыми колёсами километры, мчался вперёд. В купе четверо. Нас двое, профессор и полная, постоянно отмахивающаяся платком, обложенная сумками дама. Когда поезд, резко тормозя, вставал на прикол, и звучала команда: "Из вагонов выходи!" Мы, выпрыгивали и, взявшись с дочкой крепко за руки, бежали в лес. "Главное, не потерять друг друга", — твердила я себе. Бомбёжка. Самолёты с крестами с воем пикировали на эшелон. Взрывы бомб, вой моторов, крики раненных… Кромешный ад. Война вплотную дыхнула на нас кроваво тревожным дыханием. Первое время, мы лежали лицом вверх и смотрели в днища железных птиц, стараясь засечь момент отделения смертоносной точки, с потрясающим душу свистом летящую вниз. Она вытягивалась к земле в большую каплю и столкнувшись с землёй разражалась страшным кровавым громом. Мы тогда ещё надеялись угадать и убежать от беды. Но вскоре это прошло. Как хорошо, что мы налегке без вещей, нас ничего не держит в вагоне. Наша соседка визжит и каждый раз пытается всю свою поклажу вытащить с собой. Как плохо, что у нас их нет, не на что менять продукты. Продовольствия не хватало. Воды тоже. Но это ерунда, нам везёт, мы с Адусей пока живы. Немцы летали низко и вели себя нагло. Мы видели кресты и даже ухмыляющиеся рожи лётчиков. Они веселились. Охватывал ужас- неужели это люди. Теперь телом и умом владело одно желание — сжаться в комок и забиться в какую-нибудь щель. Совсем рядом взметнулся столб чёрного дыма, смешанного внизу с кроваво-красным пламенем. Я толкнула Аду. Сухая и тугая волна прошлась по мне: интуитивно прикрыла голову руками. Ада, копируя меня, сделал тоже самое. Там, где разорвались бомбы, оседала земля. Причём она имела кровавый цвет. Вокруг валялись изувеченные трупы и куски мяса. Боже мой! Меня мутит. Нас засыпало землёй. Пытаюсь подняться. Но не удаётся. Новый налёт. Люди, разрываемые страхом, падали и вжимались в землю рядом, но фрицам мало бомб, они косили и косили нас из пулемётов. Тучи пыли обволакивали всё вокруг, пытаясь проникнуть в уши, рот и нос. Самолёты развернулись и пошли на второй круг. Я переползла и накрыла Аду своим телом: прошьёт меня, до неё не достанет. Прикрыла плотно ей ладонью глаза. Так легче. Опять грохот. Бомбы сыпались как семечки из ладони. Изверги! Сволочи! Что им сделали мирные люди? Но нам опять повезло обеим, и мы остались невредимыми: так царапины, да шишки. Я одела в дорогу платье из тёмного тяжёлого шёлка. Единственным украшением на нём были кружевные белые манжеты и воротничок. Сейчас они показались мне безумно праздничными и я оборвав их выбросила. Осмотрелись. Рядом лежала мёртвая женщина. Около неё, беспомощно елозя в траве, выли двое маленьких детей. Они испуганно жались друг к другу и тёрли грязными кулачками заплаканные глаза. Мы с дочкой прижимаем их к земле. Они не понимают и вырываются. Гул моторов начал удаляться. Отовсюду слышались крики и стоны раненных. Над местом побоища поднимался чёрный дым. Ждём команды "отбой", только тогда поднимаемся и бежим к вагонам. Чужие дети не хотят покидать мать, орут, как сумасшедшие. Они просто не понимают, что она мертва. Чёрной от грязи рукой, я пытаюсь вытереть слёзы, наполнившие глаза: не дай Бог, увидит Ада. Мне, кажется, знакомым её лицо и я копаюсь в памяти, с трудом вспоминаю, где я её могла видеть. Это офицерский клуб в штабе округа. Последний предвоенный праздничный вечер, куда мы были приглашены с Костей. Я обратила ещё внимание на эту молодую красивую пару, и вот её уже нет. Решение пришло само.
— Адуся, мы выберемся. Делай, как я. Хватай младшего, а я этого и побежали, отстанем. — Кричу я ей, пытаясь перекричать гудок паровоза, собирающего разбежавшихся пассажиров. Я забираю у мёртвой женщины сумочку, надеясь, что найду там документы. Мы несёмся к вагону. Находим. Считает вагоны Ада, а я уже ничего не соображаю. Влезаем. Наши немногочисленные вещи целы. Зато стёкол в вагоне почти не осталось. Седенький старичок, что разместился напротив нас, какой-то учёный. Мы с Адой про себя называем его профессором. Оказывается, он никуда не убегал. На мой изумлённый взгляд, профессор помотал головой и, прокашлявшись, сказал:
