но хорошо демонстрирующем её ножки. Как принцесса, она спускается по лестнице. Все смотрят.
Когда она уже почти спустилась, к ней подлетает отец и даёт такую сильную пощёчину, что она падает с лестницы, пропустив несколько последних ступенек.
Шлюха! Иди сейчас же в свою комнату и надень приличное платье!
Она лежит на полу, шокированная, смущённая, униженная, с задранным вверх платьем. В мгновение ока из величавой принцессы она превратилась в убогую шлюху, лежащую там перед всеми.
Теперь в ней надламывается не только ребёнок, но и женщина. На всю оставшуюся жизнь.
Она возвращается в здесь и сейчас, в смятении, внезапно всё понимая. Она не хочет больше разговаривать. Она меня благодарит, и просто хочет уйти.
В сумерках поместье кажется опустевшим и мрачным. Ещё нет и четырёх, а кажется, что уже ночь — такое тёмное небо.
Примерно через год я снова в этой стране. Я просматриваю список сессий, по три в день. Последний в этот день — та самая секретарша. Она бодра, жизнерадостна, и, по её словам, ей совершенно не нужна терапия. Она пришла только для того, чтобы рассказать свою историю. Я цитирую её по памяти.
Когда в тот воскресный вечер я ехала домой, начался настоящий ливень. Дождь лил так сильно, что видимость была всего несколько метров. Обычно дорога домой занимает два часа, но в тот раз заняла все четыре. Я и так далеко не суперводитель даже при самых благоприятных обстоятельствах, а тогда мне приходилось так пристально вглядываться в дорогу, что я ни на мгновение не могла задуматься о нашей сессии.
Я отвезла подругу домой, поставила машину на парковку, поднялась на лифте, вышла на своём этаже и достала ключи. И тогда, в одно мгновение, сессия меня настигла. Я вставила ключ в замок с ощущением, что время остановилось, и я знала: моя жизнь никогда не будет прежней. Я изменилась.
Я вхожу и вижу свою квартиру. Это очень большая квартира, даже слишком большая для одинокой женщины вроде меня. Всё тёмное — стены, мебель. Вся эта мебель унаследована от родителей и от других родственников. И я осознаю, что это не моя квартира, что это квартира умерших, и что я живу там, среди них, как полумёртвая. И я решаю, что избавлюсь от всего, что мне не нравится, и перекрашу всю квартиру в очень светлый цвет. В такой, какой я сейчас себя ощущаю. Такой, какая я есть, хотя я никогда раньше этого не осознавала.
По совпадению — а может, не случайно — всего через пару дней освобождается квартира этажом выше. Я снимаю её на несколько месяцев, беру то немногое, что хочу оставить, и говорю родным, что те могут забрать из квартиры внизу всё, что захотят, а остальное пойдёт на благотворительность. Мои родственники думают, что я сошла с ума, но я-то знаю, что к чему. Это они сошли с ума, сами того не зная, и я была одной из них. Но не теперь.
После того, как квартира была полностью убрана и отремонтирована, я туда вернулась и заново обставила её светлой современной мебелью.
Я по-прежнему предпочитаю избегать часы пик, но страха больше нет. Те выходные в прошлом году и та сессия — лучшее, что когда-либо со мной случалось. Вот деньги за эту сессию.
Я говорю, что не могу взять деньги за сессию всего в полчаса. Я лишь полчаса слушал и ничего не делал. Она с лёгкостью отклоняет мои возражения:
Я просто хотела рассказать вам свою историю.
Можете добавить меня на свою витрину.
Что я здесь и делаю, хотя и с запозданием.
Что бы мы, как регрессионные терапевты ни делали, мы не делаем это сами. В душах наших клиентов происходит больше, чем мы в состоянии увидеть или даже представить. Это совместное предприятие. Мы проделываем лишь половину работы. И в случаях, подобных описанному выше, — меньше половины.
И сами на этом учимся. Наш взгляд становится острее, а суждения — мягче. И подумать только, что это будет продолжаться и продолжаться!
История вторая
Рождённый в панике
Он полицейский. Далеко за пятьдесят, типичный мужчина из Брабанта, католического юга Нидерландов, с его особенным протяжным говором. Надёжный, добрый, даже мягкий. Но внешность обманчива, говорит он.
Когда он на службе, у него появляются странные, нездоровые мысли.
Если я сейчас на полной скорости въеду на тротуар, то вот те двое мужчин и та женщина мгновенно умрут. Если я позволю машине въехать вон в то дерево, то мгновенно умру.
Он сосуд, полный скрытой агрессии. Он боится, что с ним что-то не так. Он беспокоится, сильно беспокоится. Откуда берутся эти нездоровые мысли? Он что, садист? Или мазохист? Или, может быть, и то, и другое?
Что он чувствует прямо сейчас, когда об этом говорит?
Напряжение.
Просто пойдите назад в тот момент, когда вы первый раз чувствовали это напряжение.
Ему три года, и он гуляет с мамой и папой вдоль пруда. На болотистом берегу лежит упавшее дерево. Отец на нём балансирует, и матери это очень не нравится. Он вот-вот угодит в грязь в воскресном костюме! К этому месту приближаются другие гуляющие. Скоро они увидят, как он выставляет себя дураком! Может, он поскользнётся прямо в тот момент, когда они подойдут! Матери стыдно до смерти. Она шипит, вся взвинченная, что он должен немедленно сойти с этого бревна. Теперь уже его отец злится на жену. Сын чувствует это едва сдерживаемое напряжение между отцом и матерью. Он ощущает чувство паники и тоже становится напряжённым.
Но гуляющие проходят мимо, и ничего не происходит. И только настроение к тому времени изрядно испорчено. Когда они идут дальше, мать слишком сильно сжимает его руку. Мальчику больно, но он не осмеливается что-то сказать или заплакать.
Я пытаюсь выудить из этой ситуации как можно больше, ищу заложенный постулат[2], но не могу найти ничего, кроме того, что такое напряжение между его родителями в то время не было чем-то необычным.
Какой-нибудь более поздний опыт этого напряжения? Это тоже ни к чему не приводит. Тогда я иду другим путём: к более раннему опыту напряжения. И тогда мы попадаем в яблочко.
Он получает впечатления о своём рождении. Он слышал об этом рассказы. Младенец застрял, его мать теряла много крови. Акушерка в панике, мать в панике, отец, — все в панике. В опасности жизнь и матери, и ребёнка. Затем, наконец, приходит доктор, которого
