течение всего дня, пока полагалось хранить трезвость. На Николае Мартыновиче, таким образом, лежала забота и о часовне, и о сем затейливом лоскуте. Последний, к счастью, был и впрямь с огород; Николай Мартынович и относился к нему по-огородному, то есть ремесленно, без художнической ревности. Зато основательно. С палисадником, как прозвали лоскут, ему никто не помогал; ради старорежимных изданий по садовой архитектуре Николай Мартынович записался в Ленинку, куда ездил аккуратно, и сумерничал на бревне возле часовни, листая подшитые ксерокопии.
Поскольку парк не кончался, а лес, стало быть, не начинался, тому, кто смотрел на усадьбу с пригорка, могло показаться, будто та стоит среди лесов. Надежда Ивановна, не моргнув глазом, опровергла бы сомнения в том, что парк имеется: показала бы следы дорожек, постаменты для бюстов под деревьями, намеки на умышленность кустарника, подстригавшегося последний раз при хозяевах… Но Мария знала, что дом стоит в лесу. Отправив учеников к их волейболу и речке, она выходила на колоннаду, с минуту обозревала палисадник (фигурировавший и как «пять соток Николая Мартыновича»), спускалась и шла по так называемой главной аллее, хотя чем та отличается от бережно протоптанной лесной тропы, не растолковала бы и Надежда Ивановна. Ближе к дому лес перенял от парка смешанный состав, но скоро становился хвойным.
Она гуляла тут одна. Саша леса не любила, и замедленность времени в имении раздражала ее, так что, дав урок и переговорив с вожатым, который приводил детей, она шла через луг к трассе и ехала автобусом до своего Подольска. Саша появлялась в Воскресенском по будням через день. Когда зарядили жаркие дни, она стала приезжать не впритык к уроку, а с утра, чтобы вдоволь позагорать на лугу, но вот лес – этого Саша совсем не понимала.
Мария ездила домой не каждый вечер, порой оставалась ночевать во флигеле у Тамары Антоновны, а на электричку до Москвы садилась рано утром. Выходные она проводила с родными, но за все лето ни разу не погуляла в Нескучном саду. Потому что Воскресенское как-то очень быстро стало ее настоящим, а все остальное – прошлым. Когда Мария осознала это, то поначалу испугалась, но потом приняла и больше об этом не думала.
В первые, самые счастливые дни подмосковный бор был для нее безлюдной тайгой, пока однажды, выходя к опушке, она сквозь стволы не различила широкую спину кого-то сидящего на ее бревне. Из-за близорукости подошла вплотную и встала за этой широкой спиной, а та будто не слышала ее приближения. Может, и впрямь не слышал, он – сын Николая Мартыновича, также работник в усадьбе. Точно спал сидя, спал сосредоточенно и тяжело, как валун, и бледно-желтая рубашка лежала на его закругленной спине, как раскатанное по камню солнце.
Сын помогал Николаю Мартыновичу с часовней, а еще прицельно по тонкой работе, где пасовали двое плотников из поселка. От Надежды Ивановны и Саши Мария слышала, что Николай Мартынович, конечно, отменный столяр, но как резчик сын его превосходит. Тамара Антоновна вспоминала добрым словом жену Николая Мартыновича, мать Виталия; та умерла лет десять назад, Виталию было шестнадцать.
Николаю Мартыновичу дашь от пятидесяти до шестидесяти, в зависимости от времени дня. Высокий, худощавый, слегка сутулый, красивый честной, суховатой крестьянской красотой.
Виталик был крупнее и мускулистее, однако сразу бросалось в глаза, что широкогрудое туловище его длинно, шея ненужно мощна, и вот уже богатырство казалось не к месту, не у дел. Лицом Виталий тоже не мог тягаться с благообразным Николаем Мартыновичем: тонкие губы и надбровье шли двумя параллельными отрезками, точно проведенные по линейке, и лицо оттого всегда было, словно он дуется. Когда Мария впервые увидела Виталика – он веско, глядя в землю, вышел из мастерской, – то поразилась глубокой посадке глаз. Во всем облике резчика не имелось ничего мало сказать изящного, но вообще отмеченного последними пятью веками, когда жизнь становилась уютнее, а труд – терпимее. И все же над низким лбом его вились совсем эллинистические, золотистые кудри, да и высокий подбородок делила пополам ямка, говорящая кому о сильной воле, а Марии – о сложности. Ее опыт говорил, что простаки этой отметины не носят.
Таким образом, Мария исподволь была настроена к Виталику доброжелательно и теперь смутилась, как бы не нарушить его уединения, в котором люди физически сильные так нуждаются. Подумала: раз уж резчик не услышал ее приближения, то не услышит и тихого ухода, повернулась, и вдруг тот повернулся вслед.
– Извините, – сказала Мария.
– Не страшно.
Голос был ему под стать.
– Я часто здесь гуляю, – сказала Мария зачем-то.
– А я часто здесь сижу. Но теперь вроде пересидел… Сколько я сижу – час?
– Не знаю. Я только что подошла.
– Да? Бывает…
«Что бывает?» – подумала Мария. А Виталик тем временем встал, переступил через бревно и оказался больше в лесу, чем на опушке перед полем. Руки его вяло висели, не как хозяина – положения, леса, бревна ли.
– Нас не представили… Мария. – Мария протянула руку. – Вы, наверное, уже знаете, что я здесь работаю.
– Да, знаю: вы с детьми… Виталий. Очень приятно.
Шли назад, к усадьбе.
– Вот сегодня рассказывала им о Помпеях. Сначала думала показать только слайды с фресками… Но в итоге пришлось коснуться и извержения – конечно, я старалась не напугать их… За его навязчивым величием Рима даже страдания христианских мучеников не пробирают так, как должны бы. А помпейская смерть, она самая что ни на есть римская: застылая, мемориальная… Даже из мертвых людей и зверей, из каравая хлеба она сделала статуи. Их ведь накрыло облаком пепла, а потом этот пепел застыл. Благодаря чему мы имеем слепки…
– Пеплом? – Оказалось, Виталик слушал. – Не лавой?
– Нет-нет. Вернее, пеплом с частичками пемзы – тем, что выбросил в небо Везувий. Облако полетело к городам Помпеям и Геркулануму и опустилось на их узкие, аккуратно мощенные улицы. – Сейчас она повторяла фразы из утреннего урока, с теми же интонациями, – Люди занимались своими повседневными делами: кто торговал в лавке, кто покупал, кто пек хлеб, кто играл с детьми, кто спал полуденным сном, кто сидел на крыльце перед домом… Никто так и не понял, что произошло. Наверное, когда солнце внезапно померкло, многие подумали про затмение. А спустя несколько часов ни в Помпеях, ни в Геркулануме уже не было никого живого. Люди, собаки, кошки и птицы – все задохнулись под толщей пепла. Два города вымерли за четыре дня. Пепел, немного пемзы – и два города стихли.
– Вот вертишейка, – сказал Виталик.
Мария взглянула туда,
