«Петербурговедение», речь идет о забытых, ликвидированных новой властью институциях, которые занимались охраной, изучением и пропагандой наследия Старого Петербурга: обществе «Старый Петербург – Новый Ленинград» (1921–1938) и Гуманитарном отделе Петроградского научно-исследовательского экскурсионного института (1921–1924).
В этой же части помещена статья о первом бытописателе, Фаддее Булгарине, авторе своеобразной летописи повседневной жизни Северной столицы, которая предстает на страницах «Северной пчелы» и в его многочисленных очерках. Кроме того, в раздел включена работа о топографии «Преступления и наказания» Федора Достоевского, где поставлен вопрос, существовали ли адреса героев «Преступления и наказания» и стоит ли продолжать их поиски, а также статья, посвященная Петербургу в жизни и трудах Николая Анциферова, и очерк об отражении повседневного мира вещей в книгах Сергея Горного.
Особую благодарность выражаю Анне Федоровне Некрыловой, прочитавшей книгу в рукописи, за ценные замечания.
Часть I. Проза будней и поэзия праздника
НЕВА И БЕЛЫЕ НОЧИ: БЫЛЬ И МИФ[7]
Александру Николаевичу Мещерякову – московскому петербуржцу
«Быль и миф Петербурга остаются неотделенными и, быть может, неотделимыми, – писал Николай Анциферов. – В истории Петербурга одно явление природы приобрело особое значение, придавшее петербургскому мифу совершенно исключительный интерес. Периодически повторяющиеся наводнения, напор гневного моря на дерзновенно возникший город, возвещаемый населению в жуткие осенние ночи пушечной пальбой, вызывал образы древних мифов. Хаос стремился поглотить сотворенный мир»[8].
«Наводнения для Петербурга то же, что извержение Везувия для Неаполя, – говорил актер Петр Петрович Каратыгин. – Одно стоит другого: там – огонь, здесь – вода; но нельзя не сознаться, что на долю Петербурга выпало из двух зол меньшее»[9].
Ощущая угрозу, не спешили обосноваться в молодом граде и его первые поселенцы (точнее – переселенцы). «В первых годах основания Петербурга жители довольно часто терпели бедствия от наводнений; по преданию, первые обитатели прибрежья Невы никогда не строили прочных домов, но небольшие избушки, которые, как только приближалась бурная погода, тотчас ломали, складывали доски на плоты, привязывали их к деревьям, а сами спасались на Дудерову гору»[10].
Постоянная опасность затопления города порождала легенды о его гибели.
«В 1720 г. явился какой-то пророк-пустосвят, предсказывавший, что ко дню зачатия Предтечи, 23 сентября, с моря нахлынет вода на город выше всех прежних вод. Она затопит Петербург и изведет весь народ за отступление от православия. Жители Петербурга приуныли и стали переселяться с низменных прибережьев Невы на места более высокие»[11].
Нева явно не хотела мириться с городом на ее берегах и сразу же бросила вызов Петербургу и его основателю. Свирепый зев реки почти ежегодно напоминал о себе, особенно осенью и в начале зимы.
Нева оказала воздействие не только на формирование архитектурного пейзажа города, но и на повседневную жизнь его обитателей.
«В нашей жизни Нева играла… большую роль, и день наш располагался по ее норову, – свидетельствует граф Владимир Соллогуб. – То развернется она белою сахарною степью, и по ней играют лучи зимнего солнца. Это обозначало: дети, идите гулять. То вдруг прозрачная лазурная высь начинает туманиться быстро бегающими сизыми валунами, разрывающимися в лохмотья. Ветер стучится в окна и воет в печные трубы. Белыми бархатными пауками спускается на белую равнину густая рассыпчатая занавесь. Вдруг все завертелось, закружилось сверху вниз, снизу вверх. На Неве разыгралась метель. Дети, сидите дома! Зато в светлые, как день, весенние ночи каким очарованием дышала Нева! Влажное и неподвижное ее зеркало, широко обрамленное дремлющими и в воде отражающимися зданиями, далеко и спокойно тянулось к заливу, сливаясь с сонно-безмолвным и гладко-ровным небосклоном. Много видал я впоследствии и рек, и морей, и гор беловершинных, и степей беспредельных. Ничто никогда не внушало мне такого привольного чувства, как затишье Невы в весеннюю ночь. И теперь не могу глядеть на него без задумчивого наслаждения. <…>
Часто приходит мне на ум Нева, дремлющая в огненных отливах солнечного заката. Еще чаще вижу я ее сизо-серую, как сталь, подернутую зыбью под серыми тучами, между гранитом набережных и суровых стен Петропавловской крепости. И с ужасом припоминаю я, как однажды река перестала быть рекою и обратилась в море бешеное, разъяренное, смывающее Петербург с лица земли.
Это было 7 ноября 1824 года»[12].
Особенно много страшных эпизодических рассказов и преданий сохранилось о наводнении 7 ноября 1824 года.
«Скажу тебе, что знаю о следствиях страшной свирепой пятницы, в которую разверзались подземные хляби поглотить нас, – писал художник Алексей Венецианов Николаю Милюкову 24 ноября 1824 года. – <…> Все улицы наполнились водою, в пенистых которой волнах скрылись нижние етажи. <…> Я только выходил к Неве и увидел берег наш таким, каким он был, может быть, и в XVI веке – казался таковым. <…> Все мрачно молчало и леденело… <…> Описывать вам свирепости мокрой могилы, мрачную пасть свою расстилавшей, не стану, воспоминания действия, а более следствий, до гроба, кажется, станут цепенить каждого»[13].
Упомянутый выше Владимир Соллогуб воспоминает: «Ничего страшнее я никогда не видывал. <…> Нельзя было различить, где была река, где было небо… <…> …Забурлило, заклокотало одно сплошное судорожное море… <…> Мы бросились к окнам на Неву и увидали страшное зрелище. Перед ожесточенным натиском бури неслись в туманном коловороте разваливавшиеся барки с сеном. Ветер разметывал сено во все стороны целыми глыбами, барки разламывались в куски, и мы ясно видели, как посреди крушения какие-то тени стояли на коленях и подымали руки к небу. И видя это, мы тоже почувствовали ужас, и тоже стали на колени, и тоже начали молиться. Спасение казалось невозможным… <…> Существует предсказание, что он (Петербург. – А. К.) когда-нибудь погибнет от воды и что море его зальет. Лермонтов… любил чертить пером и даже кистью вид разъяренного моря, из‐за которого подымалась оконечность Александровской колонны с венчающим ее ангелом. <…> После наводнения 7 ноября на Петербург легло томящее, свинцовое, все поглощающее уныние»[14].
«В этой драме было много и смешных случаев: так, например, какая-то деревянная хлебопекарня всплыла, а находившиеся в ней люди и не подозревали, что изба их двинулась с места, и продолжали свою работу»[15].
По свидетельству очевидцев, зрелище разбушевавшейся Невы, в первые часы подъема воды, вначале приковало внимание петербуржцев: «При постепенной прибыли воды толпы любопытных устремились на берега Невы и с любопытством смотрели на сей грозный феномен природы. <…> …выражение какого-то недоумения, удивления или любопытства заменяло на лицах зрителей страх или робость. <…> Пока, наконец, вдруг в улицы со всех сторон не хлынула вода. Тогда всеобщее смятение и ужас объяли жителей»[16].
Наводнение 7 ноября 1824 года быстро обрастало фантастическими слухами, закрепляло в сознании петербургский эсхатологический миф, а «наводненческая» тема стала достоянием русской литературы.
Одно из таких преданий (во многих из них мотив смерти, реже – чудесного спасения) приводит Михаил Пыляев. «Рассказывали, что одна молодая вдова, проживавшая в одной из линий Васильевского острова, накануне похоронила на Смоленском своего старого супруга, над прахом которого не расположена была долго плакать и терзаться, потому что покойный сожитель мучил ее своею ревностью. Проводив его на место вечного успокоения, она также думала найти, наконец, душевное спокойствие, но каков же был ее ужас, когда вечером рокового дня она увидела гроб своего сожителя у самого крыльца ее дома!»[17]
«Александр смотрел на ужасы наводнения с балкона Зимнего дворца, – утверждает Каратыгин. – Сохранилось предание, будто мимо дворца неслись по волнам колыбель с плачущим младенцем и гроб (быть может пустой). Это было как бы напоминанием императору о таинственной пророческой связи
