мой могильщик дословно, и каждую полночь, в пугающий час он сидел перед трупом покорно. Писал и писал, всё, что мертвый поэт говорил, об увиденном им в параллельных мирах, в полумраке, в пустынных астральных лесах. О законах и правилах мира теней, как летят наши души в немой пустоте, образуя поток всех умов, из сетей наших воспоминаний, идей. Создаётся воронка материи, общий, единственный разум вселенной и каждая мертвая жизнь продолжает в ней видеть, как будто бы, сны, провоцируя память, и импульс пуская в одну паутину, рождая в сознании космоса образы, словно сюжеты из жизни, где мертвые люди встречаются, женятся, дружат, ругаются, всё, что при жизни им было знакомо. Но часто случаются сны, что запутаны в импульсах этой воронки, они нелогичны, нелепы, странны. И всё это могильщик писал, неустанно. И вот, через месяца три, был готов уже первый роман, что Исай диктовал ему, лёжа на хладной земле, и назвал его так: «Космография мира без сфер».
Эта новая книга Исая великого, мигом сломавшая стену молчания между людьми и их славным кумиром, настолько умы почитателей всех поразила,
что было сравнимо с повторным явленьем на землю мессии. Покуда Исай был давно уже мёртв, то восторг весь народный сполна на себя примерял Иеримий, как прежде, без слов и покорно. Вот только, до сели совсем нелюдимый Ирим, что был скромен, как тонкий росток посреди густых зарослей чащи, испытывал злостный, немой дискомфорт и стал нервничать чаще. Настолько ему незнаком был поток обсуждений того, что Он, якобы, сделал, создал, сотворил, что Ирим стал отчаянно путать заслуги Исая, его бесконечный талант, и заслуги свои. А, вдобавок, свой жизненный образ сменив, с непристойной возни на кладбищенской мокрой грязи, на большую кровать и хоромы в оставленном доме Исая. Но каждую полночь, всё так же, Ирим приходил к незабвенному склепу, где предан был славному делу писать. И в том склепе Исай диктовал ему строки для новой поэмы, что гордо назвал «Житие Неживых». Это сборник сюжетов, что мёртвый поэт наблюдал среди веток ночной тишины в параллельном быту небытья, гробовой пустоты. Это сны из реки мертвецов, из потока их спутанных грёз. В этот раз Иеримий, которого, кратко, зову я Ирим, ощутил, будто, силу в бездарных руках, его слабый рассудок попутал опять слог Исая и то, что черкает он быстро на белых листах. И когда мой Ирим возвращался домой после встреч своих в склепе ночных, он в поэму сюжеты вставлял, что придумывал сам, вдохновлённый кумиром и жаждой творить.
«Житие Неживых» вскоре вышло на свет, заимев еще больший у люда успех. Эта книга была столь странна, непонятна, неровна, в ней слог то ломался, но снова взлетал, извивался, сюжеты дробились, сплетались в уродливых монстров, без внятных начал и конца, где-то книгу читать было невыносимо, в каких-то местах текст, как песня, звучал. И всё это в абсурде своём так понравилось людям, как нравилось всё, что уже выходило под тем знаменитым клеймом. Если это Исай написал, то народ уж проглотит умом целиком, это будут читать, это будут любить, так силён его статус творца, в этом смысл найдут, даже если там нечего будет искать.
Но про вольность Ирима Исай разузнал от умерших недавно фанатов из недр загробного мира. Те яро делились, как их поражали во время прочтения эти картины, в которых Исай иногда и не мог распознать своей собственной лиры. И вот, на ближайшем свидании с хитрым Иримом Исай свою ярость здесь выпалил, мигом: «Как смеешь ты грязь свою миру втирать и, особенно, делая это под видом меня, моего незабвенного Имени!? Я раскрываю живым потаённое знание, дар прямиком из могилы! Опасно совать свои руки туда, где ты слеп, где тебе ничего не известно. Я – избран вселенной, ты – конченный бездарь, не смей мне мешать и уйми свои планы, законы астрала тебе никогда не понять, не марай их живым, не марай их сюжетом, что логикой создан в живой голове! Подчинись мне, как прежде – тебе мой совет».
До этого мига немой, Иеримий ответил кумиру, что было ему так несвойственно, на удивление целому миру, Ирим проявил свою волю повторно, уже перед мёртвым поэтом: «Я, честно, признателен этим советам. Твои наставления – это так мило. Вот только живя много лет на планете, к загробному миру был ближе, чем кто-либо. Ты и представить не можешь, насколько сроднился я с трупами, с этим могильником, свежераскопанным. Я всю свою жизнь средь покойников был, я не знал материнской любви, я не знал любви женщин живых. Мне общение в тягость всё было с людьми. Мертвецы мне являлись во снах, только с ними я чувствовал близость и связь. Не уверен, что ты, разговоры с тобой, – здесь реальней, чем сон. Я не зол на тебя, ведь, возможно, ты – вымысел мой».
И на этих словах Иеримий Исая покинул. Поэт всё остался лежать в сыром склепе, забытый. Ирим же закрылся в часовне, на кладбище милом, родном. Уже следующей ночью к Исаю Ирим не пришёл. И, конечно, угрозы о тёмном проклятии были лишь блефом, а чем же ещё? В этом мире Исай мог лишь только болтать, что, признаться, умел он весьма хорошо.
Падал снег на, оставленный Господом, город. В часовне безумец всё что-то творил. Снег уж сменится ливнем и выпадет снова, так год писал книгу Ирим. Сквозь большие сугробы он в склеп ковыляет, где от Иисая остался скелет. Он садится пред ним, отложив первый лист, и, неспешно, читает свой долгий «Иеримихист».
Иисай его слушал, смиренно. И, выслушав, долго молчал. «Твоя книга – опасней, чем пуля, опасней любого ножа. Ты всецело безумен – Исай, всё же, сказал – Закопай, закопай её, вместе с собой, на века». Иеримий поднялся, безмолвно, бумагу всю в стопку собрал и из склепа он вышел, довольно, и запер его навсегда.
«Иеримихист» напечатан был позже от имени, так же, Исая. И культ Иисая был слишком велик, и народ не делил его авторство с ложью безумца. С той книгой в руках Иеримий всё ждал, пока люди в часовне его соберутся. Толпился народ от неё до могильника ржавых ворот. Здесь начать свою первую проповедь новой религии Падре Ирим был готов.
