деталях, в разработке конкретных тем, но не в целом, не в выработке философского языка, который бы определял парадигму нового философского мышления, — преодоления субстанциализма и субъект-объектного дуализма, свойственных классической философии, попыткой мыслить о действительности, опираясь не на что-то, стоящее вне ее, над нею, а на само ее течение, или, если употреблять его собственное излюбленное слово, на поток жизни.
Какой бы культурный или социальный феномен ни рассматривался, Зиммель всегда двигается сразу с двух сторон — и изнутри индивида, и от социума или даже шире — от мира в целом. Возьмем, например, его теоретико-познавательный подход и понятие истины: «Итак, истина есть в какой-то мере отношение между жизнью человека и тотальностью мира, в которую он включатся; она есть истина не ради ее логического и лишь логически проверяемого содержания (которое именно только благодаря этому получает свое метафизическое обоснование), но потому, что мысль, подобно нашим физиологическим свойствам или нашему чувству, есть бытие человека, обладающее правильностью или неправильностью как реальным качеством, причиной или следствием всего его отношения к миру» («Гете»). Иными словами, истина у него перестает быть представлением и мыслится как отношение, но поскольку речь идет об отношении между жизнью человека и миром, это отношение получает временной оттенок, даже временную протяженность, становится процессом. Естественно, что и субъект при таком холистском подходе перестает быть только разумной способностью, теоретической конструкцией и превращается в целостного индивида (откуда один шаг до экзистенциализма, и этот шаг — терминологический): «Уже по одному этому не может быть сомнения, что субъект, несущий и определяющий так понятую истину, есть весь человек, не его изолированная рассудочная способность, но его тотальность, которою он как раз и сплетен с тотальностью действительности» (там же). В конечном счете субъект познания вырастает у него до размеров всего человечества как процессуального единства: «Познание как космическое событие прорывается здесь как поток из единого источника, сколько бы сосудов, многообразные формы которых он принимает, его ни заключало; это все тот же проникающий сквозь человечество жизненный процесс познания, несущий множество логически непримиримых содержаний» (там же). Разумеется, здесь речь не идет о консенсусе, «неограниченном сообществе исследователей»; формулировка Зиммеля слишком эстетизирована, даже не лишена мистического налета, а потому уступает в точности терминам, предложенным Пирсом и Ройсом, и гораздо дальше отстоит от современной консенсусной теории истины. Это сводит к минимуму ее операциональную ценность, но, проигрывая в определенности, она выигрывает в символической глубине. Художественное достоинство философского текста — также важный фактор его долговечности. (В споре о художественно-литературной природе философии, кажется, еще не поставлена последняя точка.) В этой связи нельзя не упомянуть и тот факт, что плодотворное влияние философии Зиммеля вышло за пределы философского и социологического цеха и дало всходы на литературной ниве, а именно в поэзии Р.М.Рильке[5].
В силу рассмотрения всех проявлений действительности под углом взаимодействия субъективное у Зиммеля никогда не бывает только субъективным, а объективное — только объективным. В этом смысле его утверждения об объективности душевной и духовной жизни индивида, которые исходят из целостности сознательной жизни последнего, предвосхищают не только экзистенциализм, но и гуманистически и экзистенциально ориентированную психологию: «Наши волевые представления — не только непосредственно практические, но и чисто идеальные, возникающие как простые желания, — имеют свою субстанцию в нашем реальном бытии. Даже самые мимолетные, вспыхивающие вожделения так же мало, как наши познавательные представления, являются свободно носящимися, беспочвенными образованиями; необходимость их возникновения — не просто психологическое сцепление, но наше бытие, реальная динамика нашего подготовляющегося действия и хватания образует их содержание».
Чрезвычайно плодотворным такой подход оказался для понимания искусства. Если в классической эстетике произведение искусства рассматривалось исходя из абстракций, т. е. как порождение уже абстрагированных рассудочно человеческих способностей, и главным образом с гносеологической точки зрения, то Зиммель, подходя к произведению искусства процессуально, видит в нем деятельность, специфическую жизненную активность целостного индивида. Пожалуй, именно Зиммелю принадлежит заслуга преодоления гносеологизма в эстетике, и можно утверждать, что не без его влияния возникла самая глубокая эстетическая теория современности — эстетика словесного творчества М.М.Бахтина (см. Приложение).
Уже устоялась мысль о том, что зиммелевское понимание культуры как процесса непрерывного порождения жизнью культурных и социальных форм явилось обобщением Марксовой идеи социальной дифференциации. С этим нельзя не согласиться, но, мне кажется, наряду с этой мыслью следует иметь в виду и другую. О чем бы конкретно ни шла речь у Зиммеля в свете противостояния жизни и порожденных ею форм, говоря о жизни, он, как правило, мыслит ее в ее индивидуальных проявлениях, не растворяет индивида — несмотря на тенденцию, подсказываемую избранной терминологией, — в потоке жизни или в социальных целостностях. Зиммель как социальный философ не перестает быть философом индивидуальности. Взаимодействие как основная категория мышления Зиммеля — и социальное взаимодействие, в частности, — не отменяет того, что индивид мыслится им именно как индивид — в границах его индивидуального существования. (Граница — одно из характерных зимме-левских понятий.) Это тонкое чувство границы вообще одновременно с пониманием ее как взаимодействия и позволило Зиммелю дать глубокое истолкование смерти как фактора, придающего форму человеческой жизни, причем формирующего ее не только извне, но и изнутри, в чем он, безусловно, является прямым предшественником экзистенциализма.
Однако при этом нельзя не отметить, что, перебрасывая мостик от индивида к социуму и, шире, к миру в целом, с одной стороны, понятие жизни в силу своей общности и нечеткости содержания препятствует дальнейшему анализу явлений, с другой. Недостаток большинства аналитических экскурсов Зиммеля заключается в том, что он всегда ограничивается в рассмотрении факта (будь то жизнь и творчество Гете, Микеланджело, Ван Гога или феномен религии[6]) подведением его под общие понятия своей философской концепции, говорит о специфическом для данного факта соотношении жизни и формы, но, как правило, пренебрегает феноменологией самого факта, не переходит от родовых к разработке видовых, более частных понятий, не строит теории предмета, а ограничивается более-менее художественным описанием. Спекулятивность и одновременно художественность философского языка Зиммеля при направленности его взгляда на конкретные явления живой действительности делают его одновременно современным и несовременным, придают его текстам непреходящую ценность и в то же время делают их архаичными, заставляют смотреть на них с некоторой снисходительностью.
Проклятие специализации, постигшее науку, не обошло стороной и философии. Современная философия — здесь снова приходится повториться — это скорее философии, каждая из которых занимается своим предметом, использует свой метод и зачастую не интересуется тем, что происходит в смежных областях. Общество, индивид в его заброшенности в бытие, познающий субъект как он проявляется в науке, язык, тексты
