дорогими, поскольку моя зависимость усилилась, я перешел на героин.
Я никогда не буду пользоваться иглой.
Это были слова, которые я сказал в первый раз, когда развернул пакетик и вдохнул его через нос.
Это было то же самое, что я сказал во второй, третий, двадцатый, пятидесятый раз.
Потом, конечно, послал все к черту.
За восемь месяцев этой привычки я перетянул себе руку и вонзил иглу в вену — порыв, пронесшийся по моему организму, не похожий ни на какое другое чувство на земле. Ничто настоящее, я был убежден, никогда не сможет превзойти это.
Я вздохнул и поднес дуло пистолета ко рту, чувствуя, как оно царапает мои зубы слишком знакомым способом.
Это было не так странно, не так сюрреалистично, как в первый раз, когда я это сделал.
Шок от того, что я делал, давно прошел.
Это было просто решение — взвешивание «за» и «против» — выбор того, стоит ли дальше жить.
И пока я сидел тут, переводя взгляд на фотографию моей мертвой матери, зная, что в мире не осталось ни одного гребаного человека, которому не было бы наплевать, если бы я все еще был рядом… Я принял решение, которого никогда раньше не принимал, даже во время худшей части детоксикации, даже когда боль заставляла меня кричать в подушку часами подряд.
Даже тогда.
Но пока я сидел тут, мой палец скользнул к спусковому крючку.
И нажал.
Щелчок.
— Какого хрена, — взорвался я, выдергивая его изо рта так быстро, что он разорвал мою нижнюю губу, открыл барабан и бросил пули на пол.
Что. За. Блядь?
На встречах между консультантами и настоящими наркоманами существовала двойственность.
Не слушайте то, что вы слышали, однажды сказал консультант, вам не нужно опускаться на самое дно, чтобы стать лучше.
Никто ему не противоречил, но мы все знали, что это не так. Единственный способ, которым ты мог бы подвергнуть себя страданиям от потери кайфа, — это если бы все пошло так чертовски плохо, что дальше падать было некуда.
Чертово.
Блядь.
Дно.
Я не думаю, что было что-то ниже, чем нажать на спусковой крючок пистолета, у которого было тридцать с лишним процентов шансов убить тебя.
Тридцать гребаных процентов.
Я был так подавлен, что в тот момент был готов рискнуть.
Я вскочил с кровати, расхаживая по небольшому пространству в своей комнате, моя кожа наэлектризовалась, в голове все закружилось.
И все, о чем я мог думать, было — я должен был идти.
Эта комната была моей тюрьмой.
Я пил, нюхал, стрелял, блевал, бесился, кричал и пытался, блядь, покончить с собой в этих стенах.
Тут больше нечего было делать.
Я схватил пистолет со свежей футболкой, стер отпечатки пальцев и бросил его в мешок для мусора, вынес в коридор и выбросил его, прежде чем вернулся в свою комнату, запихнул горсть одежды и денег в сумку вместе с парой книг по восстановлению и фотографией моей мамы и застегнул ее.
Я сел на первый же поезд из города, направлявшийся в Джерси.
И на протяжении всей поездки слова возвращались ко мне.
Сила принять то, что я не могу изменить, мужество изменить то, что я могу, и мудрость, чтобы понять разницу.
Я мог бы изменить местоположение. Я мог бы открыть новую страницу. Я мог бы быть кем-то другим, а не куском дерьма — наркоманом с мертвой мамой, и никому больше не было бы дела до меня. Я мог бы быть человеком, который никогда не думал о самоубийстве. Я мог бы быть тем, кто начал все сначала.
— Следующая остановка — побережье Навесинк, — раздался голос из динамика, выдернув меня из моих мыслей.
Было по меньшей мере восемь других остановок, которые были объявлены раньше, но ни одна из них не пробилась сквозь клубящийся беспорядок в моем мозгу.
Но эта сделала это.
Никогда по-настоящему не веря в них, я каким-то образом воспринял это как знак, схватил сумку, встал и вышел на станции на побережье Навесинк.
Я ожидал увидеть воду.
Побережье Навесинк… имеется в виду река Навесинк.
Но я вышел на симпатичную станцию в отдаленном районе, полном маленьких ресторанов для мам и пап и нескольких старых заброшенных складов.
Понятия не имея, что я делаю, но зная, что пути назад нет, я пожал плечами и двинулся вперед.
В конце концов я вышел на нее — реку, расположился рядом с рестораном и больницей. Причал был длинным и темным, огни впереди горели только наполовину. Лодки покачивались на воде. Причал застонал от течения. По ту сторону реки вдоль воды выстроились особняки, горел свет, немного перекрывая яркость звезд над головой.
— Если ты думаешь о прыжке, — произнес глубокий голос, заставив меня повернуть голову, чтобы увидеть мужчину, стоящего там в костюме-тройке, с часами на запястье, которые, вероятно, стоили больше, чем год зарплаты моей матери, когда я рос, высокий, темноволосый, устрашающий.
— Если я думаю о прыжке… — продолжил я, когда он не закончил свою мысль.
— Я бы позволил тебе утонуть, — просто сказал он, пожимая плечами, и в его голосе не было ничего, кроме искренности, — я не герой, — добавил он, оглядываясь на воду.
— И все же, — сказал я, заставляя его повернуть голову обратно ко мне.
— И все же что?
— И все же ты говоришь со мной, — пожал я плечами, — если бы тебе действительно было наплевать, прыгну я или нет, ты бы держал рот на замке и позволил этому случиться.
— Совершенно верно, — согласился он, снова глядя на воду, маленькие пузырьки выскакивали из какого-то морского существа, вода была слишком мутной, чтобы разглядеть. — Кроме того, если бы ты был серьезен, ты бы прыгнул с моста, а не пристани, — добавил он, кивнув головой в его сторону. — Ты бездомный?
— Не был, пока я не прыгнул на поезд в Джерси, — признался я, обнаружив, что это несколько освежает — поговорить с кем-то. За исключением людей, которых я видел два раза в неделю на собраниях, я не думаю, что когда-либо разговаривал с другим человеком по крайней мере за последний месяц.
На это он просто кивнул, глядя на линию дорогих домов. Я думал, что наш разговор закончился, тишина тянулась так долго. Но затем он отвернулся от перил, полез в карман и вытащил карточку, на которой было просто написано: Росс Уорд и адрес.
