превратно.
— Не обиделся? — спросил Саша, когда я прочитал «пасквиль».
— Знаешь, — ответил я ему, — что сказал Маршак твоему тезке Александру Архангельскому прочитав пародию на себя? Он сказал: «Портретироваться у такого мастера — большая честь». Это мне Валентин Берестов рассказал, прочитав мою пародию на его стихи. Так что круг замкнулся.
Саша, которого иные, задетые его пародиями, считали заносчивым и высокомерным, застенчиво улыбнулся и сказал:
— Спасибо. Напечатаешь, если захочешь. А нет — оставь на память.
Я оставил. Хотя, признаюсь, очень хотелось явить миру это сочинение, утверждающее, уже пером нашего классика, меня среди «избранных».
Вот и вся истории. В ней — ничего особенного. Но она добавляет живой штришок к образу человека, чью книгу вы держите в руках. Хорошую, настоящую книгу. И мне было бы жаль, если бы в ней не оказалось еще одного текста, который написан не Александром Ивановым, но, может быть, является лучшей рецензией на все, что написал он. Восполню же этот пробел и приведу стихи Риммы Казаковой, которые он слышал из ее уст.
Саша Иванов, творец пародий.
Вредное, признаться, существо:
Заявил при всем честном народе,
Что поэты пишут для него.
У меня стихи иного рода,
Я грехом всеобщим не грешу.
Я пишу, однако, для народа,
А для Иванова не пишу.
Знаю, к пародистам жизнь сурова,
И из них отдельных я щажу.
Я пишу, местами, для Пьянова,
А для Иванова не пишу.
Ну а если уж признаться честно,
Все никак вопроса не решу:
Неужели я пишу так пресно.
Что для Иванова не пишу?!
Такое откровение делает честь поэту. Ибо далеко не все пишущие столь откровенны по отношению к себе, любимым. А для пародиста подобные «мадригалы» важнее, нужнее и дороже всяких рецензий и критических признаний.
Александр Второй заслужил эти строки.
Алексей Пьянов
13.9.2005
Пародии
Дорога на эшафот (Чингиз АЙТМАТОВ)
Часть первая
После бойни, учиненной в Моюнкумской долине деклассированными элементами ради выполнения скорректированного плана мясопоставок, в этих уже не девственных местах появился Авгий Конюшниев.
Мыслитель-дилетант, изгнанный из семинарии за вольнодумство, он прибыл с гоп-компанией гонцов за анашой, дабы обратить души этих заблудших в лоно истинной веры, изобретенной им на скамейке вокзала города Кзыл-Орда бессонной зимней ночью.
Задача была сложной. Алкоголики и бандиты, существа с интеллектом инфузорий, обращению не поддавались. Зато их обращение с Авгием поддавалось описанию, но читать это детям до 16 лет, престарелым, слабонервным, беременным женщинам, а также всем без исключения читателям на ночь не рекомендуется.
Лежа связанный, избитый в кузове грузовика на окровавленных тушах антилоп, Авгий смотрел на небо с бегущими облаками, и вдруг показалось ему, что некто в белом плаще…
Часть вторая
В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.
Он долго всматривался в стоящего перед ним босого оборванца, молча вздыхал, стуча сандалией о сандалию, думал.
— Ну, — спросил наконец Пилат, переминаясь с ноги на ногу и проклиная иудейскую жару, — упорствуешь, Назаретянин?
— Упорствую, батюшка.
— Так ведь распнут тебя. Не боишься?
— Боязно, — помялся Иисус, — и неохота. Да куда ж деваться? Надо мне. Иначе христианство не возникнет.
— Ну, гляди, — огорчился Пилат, — жаль мне тебя. Я ведь тоже лицо историческое. И мне деваться некуда. Историю не перепишешь… Ты бы подумал еще маленько… Я бы тебя, если одумаешься, из страны выслал — и все дела! А так — умываю руки!
— Думал уже, — хмуро сказал Иисус. — Поздно. Идти надо.
— Ладно! — вздохнул Пилат и махнул рукой, не замечая Авгия Конюшниева, появившегося на Арочной террасе, но невидимого потому, что предстоит ему возникнуть на земле в далеком двадцатом веке…
Часть третья
Дальнейшие события по законам новейшего романа не имеют к предыдущему ни малейшего отношения.
Известной пословице вопреки погибли голодные волки, но при этом и овцы не остались целы…
А единственное светлое пятно в романе — репутация автора, да продлит бог его дни во славу убиваемой, но никак не умирающей русской литературы, что возрождается, кипя и стеная, сама из себя…
Семя жизни (Николай АЛЕШКОВ)
Кто, скажите, в землю бросил семя жизни на бегу?
Задаю себе вопросы,
а ответить не могу.
___
Что в мужчине потрясает?
Он у жизни не в долгу.
И, бывает, что бросает
семя жизни на бегу.
Я и сам успеха ради
то бегу, то семеню…
И, бывает, что, не глядя,
землю-мать осеменю.
Что потом — плевать мужчине:
дескать, милая, рожай!..
Не по этой ли причине
все у нас неурожай?
Но порой чешу я темя,
стихотворец-эрудит;
если каждый бросит семя,
от кого земля родит?
А поскольку член Литфонда,
примириться не могу
с разбазариваньем фонда
семенного на бегу.
Вложение (Елена АНДРЕЕВА)
Я до тебя не понимала.
Какой недюжинный запас
Тепла, душевного накала
Вложил завод когда-то в нас.
___
Я мало в жизни понимала.
Тепло надежд в душе храня.
В меня родной завод немало
Вложил накала и огня.
Но в жизни счастья я искала,
Вдоль по течению гребя…
Еще какого-то накала
Мне не хватало без тебя.
Клянусь, что без объятий милых
Мне не прожить теперь и дня.
Да весь завод вложить не в силах
Того, что ты вложил в меня!
Ядро огреха (Лев АННИНСКИЙ)
Я часто думаю о том, что случилось бы, начни Лев Толстой свой роман с такой фразы: «Все смешалось в доме Аннинских»?
Так вот. Не ищите в моей книге того, чего в ней нет.
Это необходимое замечание. Хотя я и не намерен перечислять, чего НЕТ в моей книге. Это не входит в мою задачу и заняло бы слишком много времени.
Задача вдумчивого читателя — найти то, что в этой книге ЕСТЬ. А это очень
