скорую руку. Дядя Бак завязал галстук, пока бежали к загону ловить лошадей. Галстук он надевал только на ловлю Терла и ни разу не вытащил его из комода с прошлого лета, — с той ночи, когда дядя Бадди разбудил их в темноте и сказал: «Вылезайте из постели, да поживее, черт возьми». У дяди Бадди вообще не было галстука; дядя Бак говорил, что он побоится надеть галстук даже в таком, черт возьми, краю, как этот, где дам, слава богу, так мало, что можно целый день скакать по прямой и ни от кого не уворачиваться. Как заметила бабушка (она была сестра дяди Бака и дяди Бадди и растила его после смерти матери. Отсюда и его имя — Маккаслин, Карозерс Маккаслин Эдмондс), дядя Бак и дядя Бадди пользовались галстуком так, словно лишний раз предлагали людям сказать, что они похожи на двойняшек, — а они и в шестьдесят лет дрались со всяким, кто говорил, что не может их отличить; отец его ответил на это, что каждый, кто хоть раз сыграл с дядей Бадди в покер, никогда уже не спутает его ни с дядей Баком, ни с кем другим.
Джонас ждал их с двумя оседланными лошадьми. Дядя Бак вскочил на коня так, будто ему не шестьдесят лет: поджарый, подвижный, как кошка, с круглой, седой, коротко остриженной головой, серыми жесткими глазками и белой щетиной на подбородке, он только вдел ногу в стремя, и конь сразу пошел, и уже скакал в открытые ворота, когда дядя Бак опустился на седло. Он тоже взобрался на свою лошадку, не дожидаясь, пока Джонас подсадит его, ударил ее пятками, и она пошла тугим коротким галопом, в ворота, за дядей Баком, но тут из-за ворот появился дядя Бадди (он его и не заметил) и поймал повод.
— Следи за ним, — сказал дядя Бадди, — следи за Теофилом. Если что не так, сию же минуту скачи за мной. Слышишь?
— Да, сэр, — ответил он. — Отпустите меня. Я дядю Бака не догоню, не то что Терла.
Дядя Бак ехал на Черном Джоне, потому что, если они увидят Терла хотя бы за милю от дома мистера Хьюберта, Черный Джон настигнет его в две минуты. И когда они выехали на длинное поле, милях в трех от дома мистера Хьюберта, впереди, в миле от них, в самом деле показался Томин Терл верхом на муле Джейке. Дядя Бак выбросил руку в сторону и назад, осадил коня и, пригнувшись, вытянув вперед маленькую круглую голову на морщинистой шее, как черепаха, прошептал:
— Спрячься! Чтобы он тебя не увидел, — а то спугнем. Я поскачу в обход лесом, и мы загоним его у брода.
Он подождал, пока дядя Бак не скрылся в лесу. Потом доехал. И все-таки Томин Терл увидел его. Он слишком быстро сблизился с Терлом — испугался, наверное, что не поспеет к концу охоты. Лучшей гоньбы он в жизни не видел. Он никогда не видел, чтобы старый Джейк бежал так резво, — и никто не помнил, чтобы Томин Терл передвигался быстрее, чем обычным своим пешим шагом, даже когда ехал верхом на муле. Дядя Бак гикнул раз из лесу, потом показался сам, потом — Черный Джон, устремленный вперед, вытянутый, распластавшийся в воздухе, как коршун, и дядя Бак вопил, лежа у него прямо за ушами, так что казалось, это и в самом деле большой черный коршун с воробьем на спине, — через поле, через ров, через другое поле, — и он тоже скакал; кобылка перешла на галоп неожиданно для него, — и он тоже вопил. Потому что Томин Терл, едва завидя их, должен был бы спрыгнуть с мула и убегать на своих двоих, как подобало негру. А он этого не сделал; наверное, он столько раз удирал от дяди Бака, что и удирать приучился как белый. И похоже было, что Томин Терл со старым Джейком прибавили обычную пешую скорость Терла к самой большой, какую Джейк показывал в жизни, — и этого как раз хватило, чтобы успеть к броду раньше дяди Бака. Когда он прискакал туда на своей лошадке, бока у Черного Джона вздымались и были в пене, а дядя Бак, спешившись, водил его по кругу, чтобы остудить, и в какой-нибудь миле трубил обеденный рог мистера Хьюберта.
Но Томин Терл и там не появился. Мальчишка все еще сидел на верее и трубил в рог — ворот не было, только два столба, и на одном сидел мальчишка-негр его роста и трубил в охотничий рог: это мисс Софонсиба до сих пор напоминала людям, что усадьба зовется Уорик, хотя они давно запомнили, как она хочет ее звать, а когда не называли ее Уориком, мисс Софонсиба словно бы и не понимала, о чем идет речь, и создавалось впечатление, что у нее с мистером Хьюбертом две разные плантации на одном и том же участке земли, одна поверх другой. Мистер Хьюберт, разутый, сидел в кладовке над родником и, опустив ноги в воду, пил пунш. Томиного Терла тут никто не видел; мистер Хьюберт как будто и не сразу понял, о ком говорит дядя Бак.
— А-а, этот негр, — сказал он наконец. — Найдем его после обеда.
Только похоже было, что обедать им не придется. Мистер Хьюберт и дядя Бак выпили пуншу, и наконец мистер Хьюберт послал сказать мальчишке на воротах, что можно перестать трубить, потом они с дядей Баком опять выпили пуншу, и дядя Бак все повторял:
— Мне только негра поймать, и все. И сразу поедем домой.
— После обеда, — отвечал мистер Хьюберт. — Не застукаем его где-нибудь возле кухни, так пустим собак. Они его найдут — если это по силам смертным уокеровским гончим[2].
Наконец в проломленной ставне на втором этаже рука замахала платком или еще чем-то белым. Они отправились в дом, и, проходя через заднюю террасу, мистер Хьюберт, как всегда, предупредил их насчет гнилой половицы, которую надо бы заменить. Пока они стояли в передней, послышалось звяканье и шуршание, запахло духами, и по лестнице спустилась мисс Софонсиба. Волосы у нее были убраны под кружевную шапочку, она была в воскресном платье, на шее бусы и красная лента, веер ее несла отдельно девочка-негритянка, и он тихо стоял позади дяди Бака и наблюдал за ее ртом, дожидаясь, когда покажется чалый зуб. До нее он никогда не видел людей с чалым зубом и сейчас вспомнил, как бабушка, беседуя с отцом о дяде Бадди и дяде Баке, сказала, что мисс Софонсиба в свое время созрела в
