Деревенька наша ничем от других не отличается. У нас, у радимичей, отход от дедовых заповедей не приветствуют. В серёдке, как у всех честных людей, большой общинный дом, где днями жёны полотно ткут да щи варят, а по вечерам всем родом мы в нём песни поём и загадки загадываем. Но не просто по лавкам сидим и лясы точим, а каждый при своём деле. Батюшка мой, к примеру, ушки для стрел охотничьих вырезает – он у нас лучший охотник в округе. Дед Гордей лапти плетёт, даром что большак всего рода. Его лаптей мне на целую седмицу хватает; славные у него лапоточки выходят, не спешат о тропиночки лесные стираться. А я вот пряжу пряду, нить льняную вывиваю из кудели. Веретено в моих руках так и поёт, так и крутится, а пряслице из камня розового так ему и подпевает. У меня хорошая нить получается. Моей нитью большуха узоры на рушниках вышивает и дарит те рушники дорогим гостям. Я этим очень горжусь.
Вкруг общинного дома избы помене. Их ровно восемь, по числу семей. Тот, что ближе к откосу, моих батюшки с матушкой, ну и мой, стало быть. Ещё дальше амбар, овин, кузня и все прочие постройки, без коих ни одна деревня не обходится. Наш род хоть и не вот какой большой, но и не малый – вместе со стариками и грудными детишками полста душ насчитывается. И поля у нас большие. Вдоль реки мы репу сажаем, капусту, морковку. У леса лён растим, рожь высеиваем. Там же на лесной опушке коровок да овец пасём. Живём, одним словом, не жалуемся. Иногда, правда, соседи балуют. У них деревеньки поболе нашей будут, да и перероднились они меж собой. Мы-то здесь недавно осели, лет сто всего лишь, а они чуть не спокон веку живут. Но мы им славный отпор даём, особенно в светлый праздник Масленицу, когда сходимся гурьбой на льду Сожа в потешном кулачном бою.
Но то мелочи жизни. Поднявшись по тропинке к деревне, мы подошли к общинному дому и встали на луговине подле крылечка отдохнуть. Притомилась я что-то сегодня, ноженьки гудят, будто и не хаживала никогда по ягоды. Мелочь пузатая, та, что ещё ходить, не покачиваясь, не научилась, облепила нас, словно муравьи гусеницу, и стала гостинцы требовать. Мы их не разочаровали. Каждому досталось по большой горсти спелой лесной малины, и они, довольные, уселись в рядок, набивая рты сладкими ягодами. Мне бы тоже так хотелось – сидеть на травке, радоваться малинкой и ни о чём не думать. Но нельзя, я уже взрослая. Большуха крикнула меня от крыльца, велела воды принести, чтоб было чем руки перед обедом помыть.
– Милослава! Расселась она. Давай-ка за водой, умыться нечем!
Милослава – это моё общее имя, для всех. Батюшка с матушкой зовут меня Милой Славушкой, любят они меня. Парни обзывают Милкой Забиякой, это оттого, что я время от времени учу их жизни. Детвора беспортошная кличет просто Славкой, но они тоже меня любят, ибо я всегда угощаю их чем-нибудь вкусненьким – то орешками, то ягодами. Все остальные называют официально – Милослава.
Есть у меня ещё одно имя, домашнее, но его только матушка с батюшкой, бабка моя да сестрицы родные знают. А окромя их боле никто. Но про это я в другой раз скажу.
– Иду, – мрачно ответила я.
Воды так воды. Я подхватила бадейку и побежала вниз по тропинке к реке. Сходить за водой не самое трудное дело, трудно потом в гору подниматься, бадья руки оттягивает. Но ничего, стерплю. Я сильная, на мне можно и воду носить, и землю пахать. И яму выгребную рыть, если понадобится. Вот только пусть большуха попросит вечером нити навить для узоров. Вот нарочно с узлами навью, чтоб в другой раз думала, кого за водой посылать. Я тут полдня ягоды собирала, руки исколола-исцарапала, а мне и посидеть чуток нельзя! Вот пусть она меня попросит, вот пусть попросит.
В сердцах я бросила бадью в траву – подождут, ничего не случится – скинула лапоточки и ступила в воду. Водица речная охватила ноги прохладными объятьями и принесла, наконец, облегчение. Я глубоко вздохнула, выгнулась, запустила пальцы в волосы и подставила лицо тёплым лучам Дажьбога. Благодать. Стоять бы так всю жизнь, чувствовать, как Сож ласково ноженьки обнимает, остужает горячую кровь, и забыть обо всём: и о бабушкиных баснях, и о замужестве, и о соседях с их вечными обидами. И о том, что воды принести надо.
А потом… Я и не поняла сразу, что потом. В воздухе свистнуло что-то, и пока я глаза открывала да к берегу поворачивалась, пока выходила из того блаженства, что подарил мне Сож, тонкая волосяная петля охватила плечи и затянулась тугим кольцом. И тут же вторая петля сжала шею, перехватывая дыхание. Рывок – и вот я в воде, и грубая сила тянет меня к берегу. Крепкие мужские руки схватили за ворот, вздёрнули резко, поставили на ноги. Лиц я не видела, но в мелькнувшую перед глазами руку тот час вцепилась зубами.
Зря. Тяжёлая, вовсе не отеческая длань отвесила мне хорошую затрещину – и всё погрузилось в темноту…
Иду я по лесу. Почему-то светло, хотя на воле ночь глубокая: луна, звёзды, филин ухает – но видно даже муравьиные тропки на ковре из хвои. Молоденькая ёлочка кивнула приветливо острой вершинкой, приподняла лапу, открыла потаённое убежище красавца-боровичка. Я потянулась к грибу, но тот вдруг смущённо захихикал и отпрыгнул. Я шагнула за ним, но споткнулась о еловый корень и со всего маху рухнула на землю. А боровичок бросился прочь от меня, и следом за ним побежали шишки, сучья, хвоя, камешки. И каждый почему-то оглядывается и смущённо хихикает и отводит глаза.
Я повернулась к ёлочке, но та отстранилась; хотела схватить корень, а он провалился сквозь землю, будто и не бывало его никогда. Куда же вы? Вернитесь! Но никто меня не слышал… И тут я вспомнила: у меня же есть поясок! Если я затяну его потуже, то все обязательно вернутся и будут петь и плясать как в день моего вступления в род. Я опустила глаза – и сердечко ухнуло в самый глубокий колодец: батюшки мои, да я же голая!..
Сознание возвращалось медленно. Сначала я почувствовала осторожное дуновение ветерка на лице, настолько осторожное, что не сразу поняла, кто ко мне прикасается. Потом возникла боль. Вернее, не боль, а дурнота. Голова гудела, горло съёжилось от сухости, в глаза прыгнули весёлые бесы. А потом бесы пропали, и я вернулась в мир Яви.
Я лежала на корабельной палубе. Где-то рядом монотонно скрипела уключина, шумела вода, разило потом. Чуть повернувшись, я увидела спины гребцов, рядом свалены в кучу узлы и мотки верёвок, а возле мачты – высокий муж в кожаной рубахе без рукавов. Такие рубахи любят носить готы. Они вообще не понимают, для чего нужна одёжа и часто издеваются над ней. Муж стоял ко мне боком и смотрел в сторону берега. Я видела крупный нос с горбинкой серьгу в ухе и один длинный светлый ус, свисающий почти до самой груди. По таким приметам много о человеке не узнаешь: красивый он, не красивый, злой, добрый. Я попробовала приподняться, чтоб разглядеть его, и не смогла – мои руки и ноги были связаны.
Значит, я не у друзей. Собственно, о том, что я не среди родичей, можно было догадаться по головной боли и по тем воспоминаниям, которые сохранились в памяти. Воспоминания не самые приятные, бывали лучше, но сегодня, увы, лучшего не случилось… И всё же, как его разглядеть?
Гот будто услышал мои думы и обернулся. Нет, красивым его назвать сложно, если только с большой натяжкой. С очень большой. На вид ему лет тридцать, может, тридцать пять. Когда речь идёт о возрасте, я теряюсь. Мне трудно определить настоящие года человека, я могу сказать лишь приблизительно – поживший он или не очень. Этот был не очень, причём во всех отношениях. Глаза бесстрастные, равнодушные, с серым оттенком в глубине. Такие глаза хорошо разглядывать по жаре, когда охладится надобно. Подбородок похож на чугунок, большуха в таком на весь род щи варит. Голова выбрита наголо, из всей растительности одни усы. Непривычно и неприятно видеть мужчину с лысиной и голым подбородком. Гадко это. Наши мужи такого безобразия себе не позволяют.
