— О, молодец! — похвалил богатырь, осторожно похлопав стражника по плечу. — Слушай, тут такое дело. Сегодня Бурко в Киев возвращается...
При этих словах Чурило просветлел с лица и не сумел скрыть неимоверного облегчения. Друг Муромца, помимо отца Серафима, был единственным, кто мог держать богатыря в узде. Без его благотворного влияния Илья распускался совершенно, гонял стражников за вином и девками, а мог и как вчера учудить...
— ...так что быстренько сбегай на Житний торг, купи винца, мяса жареного, орешков, ягодки этой сморщенной, изюм которая называется, давай, одна нога здесь, другая там.
Словно туча скрыла солнышко на лице бедного Чурилы, и он сдавленно просипел:
— Илюшенька, а деньги?
— Деньги?
Илья задумался. Да, конечно, деньги... Но тут перед внутренним взором его встал отец Серафим — маленький, сухой, и его тихий, но яростный голос: «Смиряй себя», — грозил ему пальцем священник. Маленького попа, окормлявшего дружину, богатыри уважали и боялись. Илья вздохнул:
— Да нет, Чурило, спасибо. На что они мне тут, в порубе. Не надо денег.
Чурило всхлипнул что-то неразборчивое и, пятясь, вышел из поруба. Илья открыл сундук, на который Чурило ровненько сложил женские рубашки (их почему-то оказалось уже три), и достал увесистый свиток. Перед тем как уехать в степь по делам дружинным, Бурко велел прочитать ему мудреное переложение какой-то военной книжки из земли китайской. Мужика, написавшего книжку, звали неприлично: Сунь. Книжка, надо признать, была толковая, но местами заумная, а иногда этот Сунь на два сворота расписывал то, что можно было выразить парой слов. Бурко объяснял это исторической традицией. Поскольку книжку перекладывал именно он, спорить было бесполезно. Дочитать оставалось немного, но Илья знал, что одного чтения мало — Бурко обязательно будет гонять по содержанию, задавать вопросы, спорить. Спорить с ним было трудно, потому что знал он много и был высокомерен не в меру, а послать или в ухо дать было как-то неловко — друг все-таки.
Илья зачитался и не заметил, как отворилась низкая дверь.
— Здрав будь, русский богатырь!
Наклонив большую голову, Бурко осторожно шагнул внутрь, и в погребе стразу стало тесно.
— Бурко! — Илья крепко стиснул друга в объятиях.
— Задушишь, медведь дурной, — прохрипел Бурко.
— Ну, ты как там? Как вообще на Рубеже? А то, сам знаешь, я тут сижу, как орел в клетке, подрезали добру молодцу могучие крылья. — Илья, сам расчувствовавшийся от такого сравнения, хлюпнул носом.
— Ну да, подрезали, — ядовито ответил Бурко. — Аж орлиц топтать только пешком ходишь. Я только к Киеву подъезжал, а мне уже про твои вчерашние подвиги рассказали. Народ в ноги падал: «Уйми защитника земли Русской». Что это там у тебя на сундуке валяется?
— Это Чурило, — не моргнув глазом, соврал Муромец.
— Что Чурило? — озадаченно уставился на него товарищ.
— У него полюбовница есть, ну, он от жены прячется и ко мне сюда ее водит. Меня выгонит, а сам...
— Умно, — уважительно сказал Бурко, — но я же его спрошу.
— А он и подтвердит. Ты пришел и ушел, а меня ему еще охранять и охранять. Да, и вот еще. Что я такого вчера натворил, что вы мне все время это поминаете?
— А ты что, не помнишь? — Бурко изумленно посмотрел на Илью.
— Нет. Помню, сидел, читал, ви... квасом запивал, а потом раз — утро, у Чурилы синяк, в погребе намусорено, едва успел убраться. Может, меня опоили чем? Подсыпали в квас мухомора какого-нибудь толченого, и стал я берсерком[1], навроде Геракла.
— Надо бы мне тебе поменьше греков давать. Понахватался у ромеев[2]— врешь и не краснеешь.
— А то, — довольно ухмыльнулся богатырь. — Ты давай рассказывай, что там, в Степи, делается?
— Об этом мы с тобой до вечера говорить будем. А сейчас ты мне вот что скажи: ты Сунь Цзы дочитал?
— Дочитал. Мужик знающий, но потрепаться любит и путаник большой.
— Зато ты у нас умом ясный, как солнышко. А ну-ка, раз не путаешься, ответь, какая местность называется «Местностью смерти»?
— «Местностью смерти» называется... Называется... Вот черт, ведь помнил же!
— Во-первых, не чертыхайся, тебе это отец Серафим не раз говорил, а во-вторых — башка у тебя дырявая. В нее что-то умное вкладывать — что кольчугой воду носить.
— Слушай, Бурко, — устало посмотрел на друга Илья. — Ну почему у всех людей кони как кони, а ты у меня говорящий?
...Когда Илюшенька, отсидевший на печи 33 года, встал наконец на ноги, он первым делом ошарашил поседевших окончательно от счастья родителей намерением стать богатырем, и не где-нибудь, а в Киеве, у князя Владимира. Отец пытался было робко намекнуть, что можно было бы наконец и в поле помочь, но Илья только отмахнулся. Правда, ночью он очистил от камней и леса поле в три раза больше отцовского и гордо утром показал его родителям. Пока отец с открытым ртом чесал в затылке, мать внимательно осмотрела сына. Рубашка на Илье полопалась, а штаны еле держались, связанные веревочкой. Ни слова не говоря, она пошла в дом и вынесла икону. «На добрые дела благословлю. А на злые — нет тебе моего благословения. Иди уж, не годится с такой силой сохой землю ковырять».
Тем не менее отъезд Ильи из дома затягивался. Булаву ему кузнец сделал, оковав толстенный мореный дубовый корень железными полосами с шипами. Меч и кольчуга остались еще с весны от княжеского тиуна[3], которого мужики как-то ночью тихонько утопили в речке, чтобы не брал не по чину и девок не портил. Кольчугу, правда, пришлось по бокам разрезать и после стянуть половины ремнями. Но отправляться в путь без коня богатырю невместно, а с конями было напряженно. Когда свеженареченный богатырь подошел было к отцовскому Савраске, тот по-дурному заржал и забрался на крышу избы — насилу его оттуда достали. И то сказать, рядом с Ильей лошадка была вроде зайца. В деревне подходящего коня не нашлось. Как всегда в таких случаях, подвернулся Илье неприметный, неизвестно откуда взявшийся старичок. Позже, уже перезнакомившись в Киеве с богатырями, Илья с удивлением узнал, что все они так или иначе с этим дедушкой сталкивались: Добрыне он подсказал набить в шапку земли греческой, чтобы Змея долбануть, Алеше сказал, что у тугаринова коня крылья бумажные. Илье дед посоветовал отправиться на торг и выбрать самого шелудивого жеребенка. Илья уже настолько отчаялся, что так и сделал. Домой заморыша он тащил на руках под хохот всей деревни. Уже у самого дома снова, как из-под земли, появился старичок и велел утром, до рассвета, выйти с жеребенком в поле и водить его по росе. Илья водил жеребенка до полудня, после чего повел домой.
