Бреслау, среда, 2 октября 1919 года, четверть десятого утра
Хотя кафе Хайманна еще не открылось, в нем уже сидели двое мужчин и пили черный кофе. Один из них курил сигарету за сигаретой, второй сжимал в зубах костяную трубку, выпуская струйки дыма откуда-то из глубин своей бороды. Уборщик делал все, чтобы брюнет (как оказалось, полицейский) забыл о недавнем происшествии: убрал с глаз долой поломанные стулья, подал кофе, сахар, за счет заведения принес из близлежащей кондитерской «С. Бруньес» знаменитые сухарики Фридриха, вставлял темноволосому сигареты в мундштук, ловил каждое слово, дабы на лету угадать желания человека, с которым недостойно обошелся. А полицейский вынул из внутреннего кармана пиджака сложенные листки бумаги и протянул бородачу. Тот углубился в чтение, из трубки грибочками вился дым. Брюнет сунул себе под нос крошечную ампулу. Над столом разнесся резкий запах мочи. Уборщик, сморщившись, метнулся за стойку бара.
Бородатый внимательно читал, всем своим видом выражая недоумение.
– Мок, зачем вы сочинили это нелепое заявление для прессы? И чего ради решили мне его показать?
– Герр комиссар, я… – Мок надолго задумался, подыскивая нужное слово, будто говорил на языке, который плохо знал. – Я – лояльный подчиненный. Если какая-нибудь газета это опубликует, на мне можно будет ставить крест. Это точно. Из полиции меня попрут. И я останусь без работы. Поэтому я ставлю вас в известность.
– И что? – Солнечный луч прорезал клубы табачного дыма и высветил капельки слюны на бороде Мюльхауса. – Хотите, чтобы я вас спас от увольнения?
– Сам не знаю, чего хочу, – шепнул Мок. Вот сейчас глаза у него закроются и он перенесется в страну детства, на разогретые осенним солнцем, покрытые сухими листьями склоны Тафельберга, куда Эберхард ездил на экскурсии со своим отцом. – Я как солдат. Докладываю командиру, что намерен подать в отставку.
– Вы один из тех, – Мюльхаус, причмокивая, посасывал трубку, – с кем я собирался организовать новую комиссию по расследованию убийств. Без идиотов, что затаптывают следы на месте преступления и чье единственное достоинство – образцовый послужной список. Без бывших филеров, любителей поработать на два фронта. Мне было бы неприятно вас потерять из-за вашего дурацкого заявления, которое выставит на посмешище весь полицайпрезидиум. Уже несколько суток вы стараетесь воздерживаться от сна. Если вы сошли с ума (что подтверждает и ваше заявление, и ваше поведение), толку мне от вас не будет никакого. Лучше уж расскажите мне все. Если промолчите, я решу, что вы сумасшедший, и уйду, а если вы будете нести всякую чушь – тоже уйду.
– Герр комиссар, когда я буду засыпать, суньте мне вот это, – Мок положил на стол ампулу с нашатырем, – под нос. Хорошо, что вы спокойно переносите запах аммиака. Эй, ты, – обратился Мок к уборщику, – во сколько открывается ваша рыгаловка? Ага. Значит, времени нам хватит, герр комиссар. И чтобы духу твоего здесь не было! – рявкнул Мок на паренька. – Придешь перед самым открытием.
Уборщик был рад-радешенек убраться подальше от дурных запахов.
Мок облокотился о стол, надел желтые очки и подставил лицо под лучи солнца, от которых не спасали кружевные занавески, но тут же, застонав от боли, смахнул очки и хлопнул себя ладонью по глазам. Под веками вспыхнул фейерверк. Сигарета догорала в пепельнице.
– Так-то лучше. – Мок помолчал, отдуваясь. – Теперь уж я не засну. Сейчас я вам все расскажу. Как вы догадываетесь, это связано с нашим делом, с «делом четырех матросов»…
Бреслау, понедельник, 1 сентября 1919 года, половина восьмого утра
Мок открыл тяжелую двустворчатую дверь и очутился в почти совсем темной прихожей, выложенной каменными плитками. Позвякивая шпорами, он медленно двинулся дальше. Неожиданно путь ему преградила бархатная портьера. Мок отдернул ее и вошел в приемную. Отсюда в глубину квартиры вело сразу несколько дверей. Одна из них была открыта, но проем занавешивала другая портьера, вроде той, на которую Мок только что наткнулся. В приемной имелись не только двери, но и окно. Выходило оно, как догадался Мок, во двор-колодец. За окном на парапете горела керосиновая лампа, свет ее чуть пробивался сквозь грязное, покрытое пылью стекло. В тусклых сумерках взору Мока предстало несколько человек, сидящих в приемной. Он не успел их разглядеть, его отвлекла внезапно заколыхавшаяся портьера. Из-за нее послышался вздох и потянуло ледяным сквозняком. Мок направился к занавешенной двери, но дорогу ему заступил высокий мужчина в цилиндре. Когда Мок попробовал отодвинуть его в сторону, мужчина снял головной убор. Вся голова у него оказалась исполосована светящимися шрамами – они разбегались и переплетались, а вместо глаз у мужчины были рубцы.
Мок уперся взглядом в трещины и темные потеки на стене над кроватью, протер глаза и повернулся на другой бок. За задернутым пологом пылало солнце.
Было слышно, как хлопочет отец, накрывая к завтраку. Звякали кружки, дребезжала конфорка, нож с хрустом разрезал хлеб. Мок сел и потянулся к жестяному кувшину с водой, который стоял на полу у кровати. Во рту пересохло, шершавый язык распух. Эберхард щедро вливал в себя воду, даже ночная сорочка, схваченная у шеи накрахмаленными завязками, намокла.
Ржавые кольца со скрипом поехали по металлической штанге, полог раздвинулся. В логово Мока ворвался свет.
– Ну и вид у тебя, прямо семь казней египетских. – Невысокий коренастый человек держал в узловатых пальцах мятую кружку.
Пары клея для обуви, который столько лет варил Виллибальд Мок, так прочно въелись ему в темную кожу лица, коричневые печеночные пятна проступали на щеках настолько явственно, а глаза до того выцвели, что сапожник был настоящим пугалом для всех соседских детей. Сам Эберхард Мок не боялся своего отца, он уже давно вышел из нежного возраста. Лет ему было тридцать шесть, в бедре у него застрял осколок, его одолевал ревматизм, дурные воспоминания, слабость к алкоголю и рыжеволосым женщинам. Сейчас Мок мучился с похмелья.
Поставив обратно под кровать кувшин с остатками воды, Эберхард прошел в комнату, которая была одновременно кухней и спальней Виллибальда. Когда-то дядя Эдуард, умерший несколько месяцев назад, разделывал здесь воловьи туши, отбивал сочные куски вырезки, месил как тесто печенку, липнущую к пальцам. Именно здесь набивал он фаршем кишки, пахнущие дымом походных костров, а потом вешал кольца колбас над плитой. Той самой, у которой только что стоял его брат Виллибальд, подогревая молоко для сына.
– Не пей ты столько. – Отец вышел из ниши, где стояла кровать Эберхарда. Усы у старика топорщились над узкими губами. – Для меня работа всегда была на первом месте. Каждый день в назначенное время я уже стучал молотком в мастерской. Хоть часы проверяй.
– Куда уж мне до вас, отец, – громко ответил Мок, побрызгал себе в лицо водой из таза, распахнул окно и повесил на гвоздик ремень для заточки бритвы. – Кроме того, мне сегодня на службу не так рано.
– Тоже мне служба. – Виллибальд копался в пузырьках с лекарствами. – Шлюх регистрировать и сутенеров. Нет чтобы ходить по району и помогать людям.
