Ярко-голубые глаза Лиз вовсе не были глазами больного человека. Я отметил это сразу, да и позже, наблюдая за ней, мог только восхищаться ими. Они живо вспыхивали при взгляде на заснеженные горы, окружающие клинику; заинтересованно останавливались на мне, когда я говорил о чём-то для неё новом; смеялись, лучась тонкими линиями, в то время как наш привратник показывал ей фокусы; но вместе с тем смиренно опускались, когда родители говорили о её дальнейшей судьбе. Лишь во время приступов эти глаза становились чужими и отсутствующими…
Из-за болезни Лиз пришлось оставить факультет теологии. Она училась прилежно, хоть и без особого рвения, но, видимо, ни преподавателям, ни отцу так и не удалось наполнить эту светлую головку чрезмерной религиозной моралью, и мыслила Лиз на удивление независимо и свободно. Она была на редкость образована, знала греческий и латынь и всё время между приступами проводила за чтением разнообразной литературы. Лиз буквально осаждала нашу библиотеку. Ей нравились французские классики и немецкие философы, она с удовольствием читала журналы о путешествиях, а потом расспрашивала меня, доводилось ли мне бывать в тех местах, но вот о своих поездках рассказать ей было нечего: Лиз никогда раньше не выезжала за пределы Штатов.
Признаюсь, в какой-то момент я даже испугался всё нарастающих во мне чувств к моей новой пациентке, но чем больше я убеждался в них, тем сильнее росло во мне желание вылечить её.
Я находился тогда на взлёте моей врачебной карьеры. Я был молод и успешен, но за всё время учёбы, долгих стажировок, службы в военном госпитале в годы первой мировой войны и усердной врачебной практики у меня не было времени на то, чтобы просто влюбиться. Разве мог я представить, что в возрасте тридцати трёх лет моё сердце будет внезапно замирать от одного лишь смеха этой девушки и мучительно саднить во время обострений её болезни.
А приступы, к сожалению, оказались реальностью, а не преувеличением родителей, как я понадеялся при первом знакомстве с Лиз. Она виделась мне человеком совершенно нормальным, но вскоре я стал свидетелем проявления её загадочной болезни. Её посещали странные видения, как наяву, так и во сне. Лиз говорила, что ей являлась она сама, и эта другая она вызывала в моей пациентке бесконтрольный страх. Больше всего её пугали глаза своего двойника: тёмные, миндалевидные и совершенно чужие. А порой Лиз начинала бредить и говорить не своим голосом о вещах, не имеющих никакого отношения к окружающей действительности. Внезапно она словно выключалась, выпадала из этого мира, твердя что-то несвязное в полубреду. Чаще речь шла о болотах и живущих в них чудовищах. Кроме того, приступы сопровождались и физическим недомоганием. Каждый раз после страшного сна или видения она не могла подняться с постели, жаловалась на головную боль и общую слабость.
Мои американские коллеги ставили ей что угодно, от разнообразных неврозов, наподобие истерии, до шизофрении, но я не спешил с диагнозом. Как-то в телефонном разговоре Бен Родрик шёпотом сказал мне, что, на его взгляд, в Лиз вселилась нечистая сила. Разумеется, я тогда не придал никакого значения этим словам, но позже был вынужден признать, что в них крылась доля истины, хотя мне, учёному и медику, не хотелось в это верить.
Меж тем проповедник не раскрыл сразу всей правды. С самого начала я чувствовал, Бен Родрик о чём-то не договаривает. Я подозревал, что тут замешана какая-то психическая травма, возможно, даже домашнее насилие, но как выяснилось в итоге, все мои догадки оказались неверны.
Случай Лиз поставил под сомнение не только то, чему я учился на факультете психиатрии, но так же и все мои представления о здравом смысле. Проникнув в подсознание моей пациентки во время сеансов гипноза, я узнал о существовании таких вещей, созданий и невообразимых миров, о которых нормальный человек, скептик и материалист, каким был и автор этих строк, не имеет ни малейшего представления.
2. Лакос
Аламеда сидела у самого края воды, но старалась не смотреть на своё отражение. Она знала, что увидит в нём не себя. Лишь глаза остались от той, прежней Аламеды. Тёмно-карие, с вытянутыми уголками – как спелый миндаль.
Когда она впервые взглянула на своё новое, в русых локонах лицо, из груди вырвался победоносный крик. Получилось! Жива! Ей всё-таки удалось переместить свою душу в тело той белой девчонки. Теперь она отомстит им всем за Роутега, и возмездие будет жестоким. Они пришли на её землю, лишили жизни любимого человека, а потом убили и её саму. Ненависть чёрным насекомым заползала в сердце Аламеды, опутывая его своими цепкими щупальцами – она ступила на тропу войны. Но вскоре её ждало ужасающее открытие: всё было напрасно. Что-то пошло не так. То ли ошиблась с заклинанием, то ли бабка Ваби не до конца раскрыла секрет посмертного перевоплощения, но вместо того, чтобы переместить свою душу в чужое тело, Аламеда её разделила, и врагу досталась лишь одна маленькая часть. Хуже того, по какой-то неясной причине Аламеда и сама обрела то же ненавистное тело, в котором её следом забросило на край Мироздания. Думала перехитрить Смерть – а не вышло. Та посмеялась над ней.
А ведь старая Ваби не раз говорила – существует бесконечное множество вселенных, и каждый наш выбор создает другую жизнь, иную неповторимую реальность. Так неужели роковой выбор Аламеды, выбор мести, и сотворил тот самый мир, в котором она оказалась? Получила то, что заслужила?
Лакос – так звалось её последнее пристанище. Если бы она только знала, куда попадёт, то предпочла бы просто умереть в своём родном лесу, под горячей и влажной тенью широких листьев, окружённая близкими людьми. Умереть под их погребальную песню, прерываемую лишь пением птиц да шептанием ветра. Всё в этом мире было ей чужим, и даже духи покинули его. Уж кто-кто, а колдунья Аламеда почувствовала это вскоре после того, как очнулась: немая тишина наполняла астральный слой незнакомого мира. Духи земли, воды и леса не перешёптывались между собой, не подпевали птицам, не подвывали ветру. Они ушли.
Скоро Аламеда узнала, что первое предчувствие не обмануло её. Не зря духи покинули этот мир. Лакос погибал. Медленно и верно уходил под воду. А немногие люди, что ещё населяли его, были обречены, как и сама Аламеда. Новые соплеменники внешностью напоминали её родной народ: смуглокожие, черноволосые, с миндалевидными глазами и высокими скулами. На их фоне она теперь казалась белой вороной. К ней и относились как к таковой.
Никто не знал наверняка, откуда приходит вода. Одни говорили, что боги Неба прогневались на людей и стали подливать её из своих золотых кувшинов в океаны. Вторые думали, будто служители Страны подземного пути опустошают свои подземные моря, чтобы люди утонули и переселились к ним.
– По мне, и то, и другое – брехня, – поговаривал старейшина Яс, потрясая культёй, которая была у него вместо правой руки. – Всё рано или поздно погибает: люди, деревья, животные. То же и с мирами. Лакос стар. Ничего не поделать, пришёл его черёд. Скоро тут не будет ни вас, ни меня – один сплошной океан.
– А как же Водные Врата? – возражали другие. – Забыл пророчество?
– И пророчество ваше – брехня, – отвечал Яс. При этом иссохшее, сплошь покрытое морщинами лицо старейшины, похожее на ком растрескавшейся земли, мрачнело ещё больше. – Кто его составил? Покажите мне этого умника. Придумываете сказки, чтобы не так грустно было прогнивать на болотах.
