— Как по-твоему, я хорошо пою?
— Очень.
— А как ты думаешь, из меня получится певица?
— А ты как думаешь?
— Я хорошенькая. Ведь правда? Без очков я красавица. А раз так, значит, смогу стать певицей!
Чтобы Кристина не расстраивалась, я торопливо врала: «Ты красавица, ты станешь певицей и выйдешь замуж за Ринго». Кристина с ума сходила по Ринго, мужу певицы Шейлы, он был в ее вкусе. Так она говорила.
Когда мне грустно, я всегда вспоминаю Кристину с прыгалками. Как она старательно-старательно поводила широкими бедрами. И еще ее удивленные глаза, когда она пела: «В солнечный понедельник можно просто любить друг друга!..» Когда я теряю надежду, я всегда вспоминаю Кристину. Она расстраивалась, если с ней не соглашались и не убеждали, что все возможно.
Я часто вспоминаю свою большую сестричку, свою Кристину, ей дали больше, чем мне, — больше на одну хромосому, лишнюю, 21-ю.
Моя юность проходила под пение Кристины.
С Дарио я познакомилась в шестнадцать. Но была тогда сущим младенцем, наивней тринадцатилетней. Все, что со мной происходило, изумляло меня. Все было внове, так необыкновенно, так важно. С радостным удивлением я открыла, что любая обыденность многослойна. За мимолетными ощущениями таились глубокие потрясения. Простота оказалась обманчивой, многоликость жизни сулила бездны и взлеты, радости вперемешку со страхами. Мне нравилось жить в ожидании, в мечтах, я знала: мои чувства подобны океану, я великанша, зажатая в тисках семьи, в границах допотопной школы и маленького провинциального городка, который гордится своей красотой и терзается, отчего он не Париж.
Все годы учебы мне казалось, что я пытаюсь протиснуться в дверную щель. А дверь никак не открывали пошире — я протискивалась бочком, втягивала живот, становилась на цыпочки, задерживала дыхание — словом, продвигалась по миллиметру, как толстяк по натянутой бумаге.
Но вечером в день моей серебряной свадьбы, когда я выехала с боковой дороги на шоссе А6, я точно знала, что в 1976 году была счастлива.
А потом мне не хватало счастья.
Сюзанна, мамина сестра, пахла точь-в-точь как ее квартира. Влажными салфетками, дезодорантом и лаком для ногтей. Папа говорил: «Твоя сестра Сюзанна, позволь сказать прямо, не только грязнуля, но еще и вульгарна».
— Жан-Мари, ты можешь говорить о Сюзанне что угодно, но упрекнуть ее в вульгарности нельзя. Она умница! Ты забыл, что она бухгалтер с большим стажем!
— Может, и со стажем, однако руки у нее, как у аптекарши!
— Скажешь тоже!
Папа был не прав, утверждаю с полной ответственностью. Я всегда внимательно присматривалась к рукам аптекарш, когда они аккуратнейшим образом укладывали небольшие коробочки в небольшие пакетики, иногда прибавляя к покупке еще и пробник («Вот именно, мадам Больё, сухой шампунь! Представляете? Сухой!»). Так вот папа был не прав. Руки аптекарш в девяти случаях из десяти безупречны. Руки тети Сюзанны не были безупречными никогда! Заусенец, сломанный ноготь — она не заботилась о руках. И о многом другом тоже. Она любила мужчин и не скрывала этого. У нас в семье ее пристрастие считалось не просто отклонением, а серьезной патологией. Тете Сюзанне я обязана уверенностью, что любовь — это дар Божий. Она часто брала меня с собой в путешествия. В 1975 году на Пасху мы ездили с ней в Марокко.
— Эмилия, — сказала мне мама накануне отъезда, — ты знаешь, Сюзанна у нас со странностями. Жизнь ее не баловала, и… В общем, так. Я прошу тебя об одном: как только вы доберетесь до Марракеша, купи в гостинице открытку, любую, самую захудалую, мне не важно, и напиши все, что хочешь: доехали благополучно, в самолете не тошнило… И обязательно прибавь: тетя Сюзанна чувствует себя хорошо. Поняла?
— Поняла.
— Сюзанна непременно прочитает открытку. Я ее знаю, она любопытна, как старая шлю… В общем, она очень любопытна, а ты нарисуешь крестик, если все в самом деле в порядке, два крестика, если все хорошо… А если крестика не будет, то у меня есть телефон гостиницы, и я до вас тут же дозвонюсь, можешь не беспокоиться.
Кресты были маминым наваждением, она их видела повсюду и два носила на шее вместе с тремя медальонами Девы Марии — один из Лурда, второй с улицы Дю Бак, третий — подаренный ей при крещении. Крестильный сильно пострадал: в детстве мама была нервной и часто его грызла.
В Марракеше я влюбилась в саму себя. Смотрелась в зеркало и радовалась, до чего я хорошенькая. Впервые в жизни. Мое открытие не противоречило моим предчувствиям — очень скоро я окажусь один на один с жизнью. И ринусь ей навстречу со всем напором, который пока только нарастал в нашей скучной обыденности, без конца поверяемой моралью, что позволяло моим невротикам-родителям считать себя образцовыми христианами, излучающими добродетель. На базарах умельцы-кустари спрашивали меня, сколько мне лет, говорили «газель-красавица», а тетя Сюзанна отвечала: «Она хоть и молоденькая, но уже замужем, завтра приедет ее муж». И перебирала руками с неровно накрашенными ногтями широкие кольца и разноцветные материи, ища что-нибудь для меня. Пахло кожей и свободой. Мятой и эвкалиптом. Я шла и чувствовала себя королевой — ах, какие у меня бедра, какая грудь, я смеюсь так заливисто, так звонко, и грошовые браслеты так весело позвякивают у меня на запястьях. Мне очень нравилось, как плавно двигаются мои загорелые руки. Я ловила себя на том, что любуюсь собой.
В гостиничном баре пианист каждый вечер играл на расстроенном инструменте «Мой путь» и «Какой вечер», проглатывая половину диезов. Я старалась не думать о Кристине и спрашивала себя: смогу ли в будущем жить иногда такой же беззаботной жизнью, часто ли будет мне выпадать возможность бродить, вдыхая запах жасмина и пряностей, шкур животных и сухих цветов? Спрашивала, есть ли в других краях такие же дешевые гостиницы с расстроенным пианино и легкомысленными постояльцами, забывающими рисовать кресты на выцветших открытках, но влюбляющимися друг в друга безоглядно, не по расписанию.
У меня за плечами двадцать пять лет супружеской жизни, от мужа трое детей, три дочери, они все живут отдельно от нас. Все покинули родительский дом без предупреждения — нет, сказали, разумеется, но в последний момент, пренебрегая всеми правилами то ли от избытка счастья, то ли по легкомыслию, а может, страшась собственных сомнений. Как бы то ни было, все разъехались, а меня оставили, что в порядке вещей, утверждал их отец.
— Знаешь, Марк, может, это и в порядке вещей, может, правильно и неизбежно с точки зрения биологии, психологии и даже социологии, мне плевать. Потому что в отличие от тебя я не только размышляю, но еще и чувствую!
— Понятное дело, женщина мыслит утробой! Она дает жизнь, а мы отнимаем ее на войне. Скажи лучше, куда ты дела билеты на поезд? Терпеть не могу заказывать их заранее по Интернету! И не говори, что все мужчины безалаберны!
— Я вообще молчу. Билеты у меня в сумке.
