Рене Добрый поистине заслужил славу покровителя искусств и утончённого человека. Но этого герцогу было, увы, не достаточно…
Рене перевёл взор на церковь Сен-Жан-де-Мальт, принадлежавшую госпитальерам, колокольня которой возвышалась над городскими постройками, ибо составляла почти тридцать туазов[10]. Он осенил себя крестным знамением…
«Когда же корабль прибудет в Марсель?.. Неужели что-то случилось?.. Возможно, шторм?.. Корабль погиб… Не может быть… Египетские галеры тяжелы и устойчивы, они хорошо переносят морскую стихию… Жаль терять верных, проверенных людей, их и так осталось слишком мало… Нынче преданность идее и благородство, увы, не в почёте…» – размышлял герцог, любуясь готическими шпилями Сен-Жан-де-Мальт.
Герцог, услышав приближающиеся шаги, и обернулся. Перед ним стояла его супруга Жанна в окружении двух камеристок.
– Ах, ваше высочество, – произнесла герцогиня приятным певучим голосом. – Клод сочинил новое произведение… Не изволите ли послушать?
Рене кивнул, ибо ни в чём не мог отказать молодой супруге, ибо был старше её почти на двадцать лет.
…Герцог и герцогиня вошли в музыкальный зал, где по обыкновению менестрели декламировали свои произведения. Клод поклонился своим покровителям, его длинные пальцы коснулись струн мандолины и помещение наполнил сильный сочный голос:
– Наша любовь подобна ветви боярышника,
Что дрожит на кусте
Ночью, под дождём и при морозе…
Пока на следующий день солнце не разольётся
По зелёным листьям и веткам[11]…
* * *
Жюстен, один из секретарей Рене Доброго, пользовался особенным благоволением своего господина, ибо имел множество достоинств: молодость, красоту, покладистость характера, исполнительность, отменную память, прекрасный почерк и самое главное – способность к стихосложению.
Герцог особенно привечал людей, умевших с лёгкостью сочинять кансоны[12]и тотчас декламировать их восторженным слушателям. Жюстен преуспел в этом мастерстве. Хоть он и не был менестрелем, столь почитаемых в Экс-ан-Провансе, а исполнял обязанности секретаря, изящество его рифмы заставляло мужчин восторгаться, а женщин трепетать.
Он часто присоединялся к стихотворным турнирам, периодически проходившим в одном из залов резиденции герцога. Золотой лиры, миниатюрной статуэтки, учреждённой самим сюзереном, как высшей награды состязания между менестрелями, он, увы, не получал. Но каждый раз был с лихвой вознаграждён женским вниманием, особенно прекрасной Жанны.
Герцогиня, как ценительница всего красивого и утончённого, не могла обойти вниманием молодого секретаря своего супруга. Жанна, а она едва перешагнула свой двадцатилетний рубёж, была на диво хороша, свежа и желанна. И не отказывала себе в плотских удовольствиях.
Жюстен, успевший достаточно хорошо изучить женскую натуру, несмотря на свою молодость, не без удовольствия улавливал предназначавшиеся ему пламенные взоры герцогини. Секретарь боялся прогневать своего сюзерена и потому ограничивался лишь ответными взорами, полными обожания, приводившими Жанну порой в трепет. Иногда Жюстен позволял себе сочинить новый кансон, где клялся герцогине в вечной преданности, и, украсив свиток, испещрённый витиеватым изящным письмом, цветной ленточкой, передавал его в руки одной из камеристок, сопровождая свои действия томным видом и вздохами безнадёжно влюблённого мужчины. Но на большее не претендовал…
Подобная игра между герцогиней и секретарём продолжалась довольно долго, Жанна даже назначала свидание предмету своей страсти и он, трепеща от страха и желания, явился в назначенный час в тайное место, о котором ему сообщала одна из молоденьких камеристок.
Жюстен старался быть сдержанным, но, ни в коем случае, не оскорбить Жанну своей вынужденной холодностью, ибо благоволение герцога для секретаря было важнее любовного вожделения его супруги.
К радости Жюстена в Экс-ан-Провансе появился новый менестрель по имени Клод Савойский, которому приписывали сочинительство некоторых популярных баллад, воспевающих куртуазную любовь. Жанна тотчас отправила ему приглашение; менестрель, не заставил прекрасную даму ждать, очаровав её своим голосом и игрой на мандолине.
Жюстен облегчённо вздохнул…
Теперь он стоял в Марсельском порту, где причаливали корабли со всего света. Особенно выделялись тяжеловесные испанские каравеллы. Вот уже три дня по распоряжению герцога секретарь ожидал прибытия некоего корабля.
Поначалу Жюстена весьма удивило то обстоятельство, что герцог отправил в Марсель именно его. И то, что герцог, не называя имён ожидаемых гостей, лишь заметил: они прибудут на египетской галере, носовую часть которой украшает протея[13]в виде сокола. Жюстену вменялось в обязанность встретить прибывших, предоставить им оседланных лошадей и проводить в Экс-ан-Прованс, не задавая лишних вопросов.
Жюстен неспешно прогуливался, не забывая тем временем поглядывать на вновь прибывшие корабли, увы, но среди них не было ни одной египетской галеры. В порту царили суета и сутолока, успевшая утомить Жюстена за минувшие дни.
На прилегающей к порту площади шла бойкая торговля рыбой и различными дарами моря. Тут же среди торговых рядов прохаживались девицы, завлекающие моряков в ближайшую таверну, где можно было не только сытно поесть и выпить вина, но вкусить плотские удовольствия за умеренную плату.
Взор Жюстена скользнул по одной из таких девиц. Она призывно улыбнулась и, определив в Жюстене состоятельного клиента, направилась прямо к нему. Заметив это обстоятельство, Жюстен предпочёл раствориться в пёстрой многоязычной толпе, нежели поддаться искушению.
…И вот, наконец, в порт на вёслах вошла египетская галера. Жюстен напрягся, а затем, заметив протею в виде сокола, облегчённо вздохнул:
– Слава Богу… Надоело ждать… – едва слышно произнёс он. – Поскорей бы вернуться в Экс-ан-Прованс, я весь провонял рыбой…
Галера под белыми парусами из плотного египетского хлопка, пришвартовалась к свободному пирсу; смуглые мускулистые моряки, облаченные в одни лишь широкие штаны, и подобие тюрбанов на голове, сбросили сходни.
По ним спустился важный напыщенный египтянин, окинул взглядом порт и направился к таможне, дабы заплатить положенные налоги на ввозимые из-за моря эбеновое дерево, хлопок, благовония и специи.
Жюстен поспешил за ним.
– Сударь! – окликнул он египтянина.
