Крон и Рея
Ленька Морозов был деревенским сиротой. Колченогий, конопатый мальчишка, злой, как волчонок, никому не нужный и не милый. После смерти отца-бобыля мотался по деревне без призора, промышлял мелким воровством. Прибили бы его добрые односельчане до смерти, но поп вступился. Пригрел сироту. Кто говорил – от доброты душевной, кто – польстился отец Василий на дармового работника. Сам батюшка был худ, мал и слабосилен, имел прискорбную слабость к спиртному и в деревенском хозяйстве смыслил мало. Впрочем, человек был незлой и не жадный. Работал у него Ленька от зари и до зари, но кто в деревне иначе живет? А кормил его отец Василий за своим столом, что семья ела, то и он. Только попадья была вредная, приемыша шпыняла нещадно, куском попрекнуть не стыдилась. Но, опять же, брань на вороту не виснет. Поповы дети тоже от мамашкиного нрава немало перенесли.
Но и сам Ленька хорош был – благодарности к благодетелю не чувствовал ни малейшей. От работы не отлынивал, но при любой возможности из дома норовил сбежать. С ровесниками не водился – те дразнили его колченогим, поповским нахлебником. Мальчишка один бродил по лесу, собирал грибы, ягоды, орехи – по времени. Разговорчив не был, да и кто бы с ним стал разговоры вести? Так никто и не знал, что он за человек. Только подпасок Шкалик, прозванный так за неуемную любовь к проклятой, со смехом рассказывал как-то, что видел пацана на Етишкином холме – тот оттуда смотрел на деревню и грозил ей колючим кулаком.
Пропал он летом. Отец Василий взял воспитанника с собой в город – посторожить лошадь с телегой, пока будет по своим надобностям ходить. Но каурая кобылка осталась без присмотра. Ленька сбежал, только его и видели.
Морозов, попав первый раз в жизни в город, сначала словно бы оглох и ослеп. Но быстро пришел в сознание и сообразил по-сиротски хватким умишком – тут прожить можно гораздо слаще, чем у попа в работниках. Прихватил из телеги мешок с поповскими гостинцами и ушел. «Я вам еще покажу», – бормотал он, мысленно прощаясь с постылой деревней. Путь его лежал ни много ни мало – в Москву. Ленька собирался выйти в люди.
И вышел. И показал.
Он вернулся через десять лет с отрядом красных дьяволят. Отца Василия с семейством увезли куда-то, да так он и сгинул. Тот же самый Шкалик, но не подпасок уже, а колхозник из беднейших, клялся и божился, что тело попа осталось на поживу зверям в лесу. Говорил, что поливал Ленька священнослужителя на морозе ледяной водой, приговаривая: «Ты меня, батюшка, в купели крестил, а теперь моя очередь настала!» Но Шкалик соврет – недорого возьмет, а свидетелей такому душегубству не нашлось.
Потом Морозов снова пропал на несколько лет. Видно, зря времени не терял, потому что объявился с чекистскими лычками, при сапогах и шинели. Приехал на зловонно фырчащем автомобиле и тут же погнал односельчан обустраивать старую барскую усадьбу, что уже полвека ветшала на холме. Поползли слухи о том, что в усадьбе обоснуется колония для малолетних преступников. Селяне горевали – все шпана разорит, растащит, дня покойного не будет! Но Ленька Морозов порядок держал крепко. Сто пятьдесят пацанов, собранных и присланных коллектором, не остались без дела, не выпало им свободной минуты для набега на крестьянские наделы, и без того скудные. Старинный барский дом окружили хозяйственные постройки, в числе которых была даже и небольшая деревообделочная фабрика. Жизнь в коммуне подчинялась строжайшей дисциплине. В десять вечера – отбой. В спальнях гасится свет, в коридоре появляются дневальные – крепкие ребята из числа особо правильных колонистов. Да не с голыми руками дежурят – вооружены винтовками, чтоб какому-нибудь полуночнику не пришло в голову в неурочный час покинуть колонию. Впрочем, со временем такие бродяги перевелись – тяжелый труд не оставлял сил. Подъем трубили в шесть, и начинался трудовой день колониста. Уборка, завтрак и в половине восьмого – сигнал к работе. В небольших мастерских делались сотни столов, стульев, табуретов и прочих нужных молодой стране вещей. Было выделено время и для уроков, но Морозов высказывался по этому поводу так:
– Мы тут воспитываем – кого? Молодого коммуниста мы тут воспитываем. Лишняя грамотность коммунисту не нужна, а только стремление быть полезным обществу и дисциплина. А то пойдут, понимаешь, мечтания какие-нибудь, задумчивость…
Мечтаний начкол не любил, задумчивых презирал. Отлынивающие от работы, под каким бы то ни было предлогом, сажались под арест. Тюремной камерой в колонии служил погреб, выкопанный силами колонистов. Правда, с начала основания колонии туда попадали человек пять-шесть, не больше. И не дольше, чем на сутки. Подобная дисциплинарная мера действовала безотказно. Мечтатели, бездельники, дармоеды в колонии перевелись. В наробразе и помдете Леонидом Андреевичем были довольны.
Когда началась война, Леонид Андреевич Морозов уехал в город – проситься добровольцем. Но на фронт его не взяли. Да и то сказать – работы в колонии прибавилось. Война стала фабрикой сирот.
12 сентября 1945 года Морозов ждал новую партию воспитанников. Привезут из города, всех прими, накорми, вылечи, приодень… Леонид Андреевич сплюнул на дорогу, растер ногой и задумался, пристально глядя в пыль, а очнулся только от звука подъезжающего автомобиля.
На этот раз в колонию привезли шестерых пацанов. Нищета и горе обезличивают людей. Словно шесть близнецов стояли перед Морозовым – с серо-голубой кожей, ввалившимися голодными глазами, обросшие и обтрепанные.
– В баню! – коротко скомандовал он и сам захромал впереди небольшой колонны.
В предбаннике уже лежали на лавках шесть комплектов старенького, но чистого белья, колонистская форма. Ботинок не полагалось – до первых заморозков питомцы бегали босиком. Баня натоплена была жарко, у каменки толокся в одном фартуке дежурный.
– Готово, Леонид Андреевич, – доложил он, вытянувшись.
– Хорошо. Мойтесь, – кивнул Морозов новеньким.
Дежурный ушел. Мальчишки по очереди раздевались, ныряли в жаркую пасть бани. Только один тихонько сидел на скамейке, отвернувшись в сторону.
– Ну? – коротко обратился к нему Морозов.
Мальчишка обернулся. Он был невероятно худ, огромные глаза смотрели с ужасом.
– Больной, что ли? Ну? Отвечай! – повысил голос Морозов. – Да не трясись, не съем я тебя!
Пацан совсем вжался в стену. Морозов решил обойтись лаской.
– Ну не дрожи, не бойся, – сказал спокойнее. – Как тебя зовут-то? Фамилию свою знаешь, имя?
– Марта Челобанова, – ответил пацан.
Марта все же вымылась в бане, дождавшись, когда распаренные и вовсе непохожие друг на друга колонисты уйдут в дом. Растерявшийся Морозов привел ее к себе во флигель, напоил спитым чаем с кусочком сахара. Смотрел задумчиво, скреб пятерней затылок.
– Что ж мне с тобой делать? – бормотал озадаченно.
Воспитанниц в колонии не водилось. Как ввести барышню в мальчишеский коллектив, Морозов не представлял. К тому же, по немногословным ответам Марты, выяснилось, что ей зимой исполнится семнадцать, то есть в колонистки она уже и по возрасту не годится. Морозов морщил лоб, размышляя, пока не увидел, что девчонка клюет носом.
