— Будешь мне отвечать, негодяй?! — вскричал шевалье. — Я хочу знать час своей смерти!
— Я… я, сударь, верьте, с радостью бы вам сказал, но я ничего не знаю, клянусь, ничего не знаю!
— Это правда?
— Истинная правда! Вам надо было это спросить у господина коменданта, когда он вас принимал, а не нападать на бедного сторожа…
— Когда он меня принимал?..
Брезгливо отряхнув руки. Жиль отпустил Гийо и тут же забыл о нем. За окном, из-за толщины стен больше похожим на отверстие туннеля, догорал закат. Жиль смотрел на него, пытаясь собрать разбегающиеся мысли.
Исчезновение Жюдит настолько потрясло Жиля, что все последующие события почти не остались в его памяти. Он помнил момент ареста, залитое слезами доброе лицо мадемуазель Маржон… А дальше… Дальше давящий мрак наглухо закрытой кареты, которую сильные лошади крупной рысью уносили в вечную ночь — в королевскую крепость Бастилию.
Видел ли он тогда кого-нибудь? Долго память отказывалась служить ему. Наконец из ее глубины выплыло красное лицо, шляпа с золотым галуном, желтые зубы, мерзкая улыбка и скрипучий голос, поздравляющий с благополучным прибытием в тюрьму. А дальше звон цепей, лязганье засовов, скрип закрываемой двери и огромное пустое пространство сводчатой камеры, грязной и сырой, про которую Понго сказал с присущей ему откровенностью:
— Гадость!
Однако в силу своей природы индеец быстро освоился с новым положением. И пока его хозяин, безучастный и безразличный ко всему, оплакивал свое разбитое счастье, Понго действовал, пытаясь даже в Бастилии устроиться с наибольшим удобством.
Онондагеец очень быстро понял, какое сильное впечатление производит он на тюремщиков — людей простых и необразованных. С удивлением и ужасом смотрели они на его бритый череп с одной длинной свисающей прядью, спрятанной, правда, теперь под париком, на поразительную подвижность его смуглого лица. Глухой голос и необычный язык дополняли картину. Пользуясь этим, Понго сумел получить для своего хозяина вполне приличную мебель, свечи и даже несколько книг, к которым, впрочем, заключенный не прикоснулся.
Так Понго заботился с хозяине, а Жиль оплакивал свое счастье, но во вторник 5 сентября 1785 года Понго решил, что его хозяин достаточно долго предавался бесполезным сожалениям и наступило время поговорить с ним серьезно. Когда, тяжело вздохнув и даже не взглянув на аппетитные блюда, расставленные на столе, Жиль снова направился к кровати, индеец преградил ему дорогу.
— Хватит слез! — бросил он сердито. — Твой кушать.
— Оставь меня, Понго! Я хочу только покоя!
— Покой еще никого не кормил, а пустой живот плох для духа воина…
— Воина! Не смеши меня! Где ты видишь воина? Я теперь пленник…
— Пленный воин все равно воин. Никогда нельзя терять мужества или поддаться отчаянью, словно ребенок или женщина!
Жиль пожал плечами.
— Если ты хочешь разозлить меня, то тебе это не удастся. Тюрьма одинакова и для мужчины, и для женщины. Безнадежность…
Вдруг во дворе кто-то запел. Звонкий женский голос выводил слова модной песенки. Понго подбежал к амбразуре окна, прислушался и улыбнулся, показав два острых желтых передних зуба, делавших его удивительно похожим на кролика.
— Женщина лучше переносить тюрьма, чем знаменитый Кречет, — сказал он насмешливо.
— Ну и что, — проворчал в ответ Турнемин, — есть женщины, которые могут к чему угодно привыкнуть. Может, она сумасшедшая. Я слышал, что здесь есть и такие.
Но он хитрил, он узнал этот голос, он слышал его раньше, исполнявшим тот же самый романс «Нина, или Безумие любви» на улице Нев-Сен-Жиль на вечерних играх, так печально для него закончившихся. Это была госпожа де Ла Мотт.
Неудивительно, что ее голос раздавался в тюремном дворе, ведь ее арестовали еще 18 августа, удивительным было то, что она сохраняла желание петь…
Самообладание этой женщины, поймавшей в паутину интриги короля, королеву, кардинала, не считая бриллиантового колье, и теперь, казалось, беззаботно распевающей песенки в самой страшной тюрьме королевства, несказанно поразило Жиля. Впервые с момента исчезновения Жюдит он думал не только о своем горе, но и о той огромной беде, что разразилась над всем государством.
Жиль как бы очнулся от долгого сна, он понял, что для него время сожалений закончилось, пришло время действий.
— Ну что ж, — сказал он Понго, — говори, великий чародей, какое лекарство ты мне прописал, что я теперь должен делать?
— Ты кушать, — ответил довольный Понго, — кушать, чтобы вернуть вкус борьбы и чистоту мыслям.
— Хорошо, давай покушаем!
Жиль сел за стол, указав Понго место напротив себя. Еще вчера, обессилевший и печальный, он с трудом заставлял себя проглотить кусок хлеба и стакан вина, но сегодня аромат расставленных на столе яств пробудил его аппетит. Он почувствовал страшный голод. Да, Гийо был прав: повар Бастилии знал свое дело. Закончив трапезу, Жиль откинулся на стул и закурил трубку, набитую виргинским табаком, припасенным для него верным Понго.
— Ты оказался прав, — признал наконец Турнемин, — я давно должен был тебя послушаться.
Почему ты не встряхнул меня раньше?
На это Понго только пожал плечами. «
— Раньше было нельзя. Понго понял — время пришло, когда ты хватать Гийо за горло… Это добрый знак.
— Хорошо, теперь что ты предлагаешь?
— Думать!
— Я только это и делаю!..
— Думать, как бежать отсюда. Чтобы отыскать твою скво (жену), надо покидать тюрьма.
Жиль не мог не улыбнуться, услыхав, как Понго назвал этим индейским словом гордую дочь барона де Сен-Мелэна. Конечно, Жюдит была бы такой же верной и нежной, как и жены ирокезских вождей, как Ситапаноки, чей образ продолжал порой тревожить его сон, чья любовь чуть было не заставила его нарушить слово, данное Жюдит.
— Бежать отсюда?! — повторил Турнемин, и улыбка погасла на его лице. — К сожалению, это невозможно. Все знают, что из Бастилии не бегут.
Ах, я отдал бы десять лет жизни, чтобы только открыть эту дверь…
Не успел он договорить, как дверь внезапно отворилась. Жиль подумал, что это Гийо пришел убрать посуду, и, не желая его видеть, отвернулся к окну. Но это был не Гийо.
Неизвестный дворянин в придворном костюме и в черном плаще, небрежно наброшенном на плечи, уж никак не походил на тюремщика. В тусклом свете оплывшей свечи Понго разглядел и Мальтийский крест, и голубую орденскую ленту, свешивавшуюся над кружевным галстуком. Незнакомцу было никак не меньше пятидесяти, он был невысокого роста, но прекрасно сложен. Белый модный парик, придававший голове сходство с куском сахара, удачно подчеркивал темные брови и удлиненные восточные глаза. Пухлые губы, казалось, говорили о добродушии, но нахмуренный лоб и горделивый взгляд выдавали в нем человека самодовольного и хитрого.
