Горничная налила Одри кофе из серебряного кофейника с ручкойиз слоновой кости. Как и множество других красивых дорогих вещей,принадлежавших родителям Одри, кофейник приплыл в дом деда вместе с девочкамииз Гонолулу. Отец был совершенно равнодушен к роскоши и комфорту, и потомупочти все, что брала с собой из дому их мать, обычно так и лежалонераспакованным в ящиках. Если что и влекло отца, так это странствия по белусвету; если он чем и дорожил, так это альбомами, которые он составлял, завершивочередное путешествие.
Одри до сих пор хранит их у себя в комнате в книжном шкафу.
Дед эти альбомы видеть не может, они напоминают ему огорькой утрате, о потере единственного сына, об этой «дурьей башке» — другихслов для сына у него не было. Сам погиб, жену погубил, ему, старику, двух своихмаленьких дочерей повесил на шею. Дед притворялся, что девочки его ужаснообременяют, и твердил, что они должны трудиться; он не потерпит, чтобы ониросли бездельницами. Заставил их учиться шить и вышивать, и Аннабел научилась,а вот Одри — ни в какую: девочка не любила ни шить, ни рисовать, ни ухаживатьза цветами в саду, ни стряпать. Ее акварели были из рук вон плохи, она не могласрифмовать и двух строк, ненавидела музеи, скучала на симфонических концертах,зато увлекалась фотографией и запоем читала книги о приключениях и путешествияхпо дальним неведомым странам, ходила на лекции вдохновенных чудаков-ученых,подолгу выстаивала на берегу у самой кромки воды и, мечтательно закрыв глаза,вдыхала запах океана. И еще она безупречно вела дом деда: держала в ежовых рукавицахприслугу, каждую неделю придирчиво проверяла расходные книги, чтобы никто необсчитал деда ни на грош, следила за тем, чтобы кладовая вовремя пополняласьзапасами провизии — там не было разве что птичьего молока. Она блестяще велалюбое дело, но, увы, дела никакого не было, только дом Эдварда Рисколла.
— Мэри, чай готов?
Ей не нужно было глядеть на часы, она и без того знала, чтосейчас четверть девятого и вот-вот появится дедушка, одетый, по обыкновению,так, будто он собрался ехать в контору. Дед недовольно фыркнет при виде Одри,давая понять, что решительно не желает разговаривать с ней, неторопливо выпьетчашку чая с молоком — по-английски — и пожелает Одри доброго утра. Ее этотежеутренний дивертисмент нисколько не задевал, она просто ничего не замечала.Еще в двенадцать лет она начала читать дедушкину газету и, когда выдавалсяслучай, с большим интересом обсуждала с ним разные новости. Сначала его этозабавляло, потом он начал понимать, как глубоко девочка во все вникает и какиепрочные убеждения у нее сформировались. В первый раз они серьезно поссорилисьна почве политических разногласий в день ее рождения, и тринадцатилетняя Одрипотом целую неделю не разговаривала с дедом. Он был в восторге и страшно еюгордился, как, впрочем, гордится и сейчас. Сколько было радости, когданекоторое время спустя Одри, придя в столовую завтракать, увидела возле своегоприбора газету — ее собственный личный экземпляр! С тех пор она каждое утропрочитывала ее и, когда дед изъявлял желание поболтать с ней, была на седьмомнебе от счастья и с увлечением обсуждала все, что показалось ему интересным.Тотчас же вспыхивал яростный спор буквально по поводу каждой статьи, будь тоаналитический обзор международной политики, информация о положении дел в странеили городская светская хроника — например, заметка о званом обеде у кого-то изих друзей. Дед и внучка ни в чем не соглашались друг с другом, потому-тоАннабел и не любила завтракать с ними…
— Да, мисс, чай готов, — сделав над собой усилие,произнесла горничная, словно готовилась к встрече с врагом, и врагдействительно не замедлил появиться. В холле послышались неторопливые шаги, вотбезупречно начищенные ботинки ступили с персидского ковра на узкую полоскупаркета — Эдвард Рисколл вошел в столовую, хмыкнул, с ворчанием отодвинул стул,сел и, хмуро взглянув на Одри, принялся неторопливо разворачивать газету.Горничная палила ему чай, съежившись под его свирепым взглядом. Он взял чашку ипил не спеша, маленькими глотками. Поглощенная газетными новостями, Одри недогадывалась, каким ярким пламенем горят на летнем солнце ее медные волосы икак нежны ее узкие точеные руки. Дед привычно залюбовался внучкой, восхищенныйее красотой, но и это ей было невдомек. И оттого, что Одри не замечала своейкрасоты, не придавала ей никакого значения в отличие от Аннабел, котораяпостоянно крутилась перед зеркалом, она казалась ему еще прелестнее.
— Доброе утро.
Эдвард Рисколл произнес, вернее сказать, буркнул эти словаприветствия, просидев в столовой чуть ли не полчаса. Его холеная седая бородапри этом не шевельнулась, лишь блеснули голубые глаза, яркие, как летнее небо,и такие неожиданно острые для старика восьмидесяти лет. Горничная, услышав это«доброе утро», чуть не подпрыгнула — такое происходило с ней едва ли не каждоеутро. Она ненавидела прислуживать своему хозяину за завтраком точно так же, какАннабел ненавидела завтракать в его обществе. Одну только Одри не трогало, чтодед у нее такой бурбон. Если бы он каждое утро улыбался при встрече, целовал еев щечку и называл ласковыми именами, она вела бы себя точно так же.
Но Эдвард Рисколл словно не знал, что в людском обиходесуществуют ласковые слова, скорее, он их забыл, и забыл очень прочно, потомучто со своей женой когда-то был очень нежен, но жена умерла двадцать лет назад,и все эти годы он старательно доказывал всем, что очерствел сердцем иожесточился, и, действительно, суровости ему было не занимать. Красивый ивсегда безупречно одетый, он до сих пор оставался высоким и статным, у негобыли широкие, гордо развернутые плечи, густая белоснежная шевелюра и пышнаяборода. Ходил не быстро, но твердым, решительным шагом, держа в одной рукетрость черного дерева с серебряным набалдашником, а другой сдержанно, новластно жестикулировал. Вот и сейчас он взмахнул своей сильной рукой, устремиввзгляд на Одри.
— Ну что, прочла? Какова новость? Эти идиотывыдвинули-таки его кандидатом. Кретины, дураки безмозглые! — загремел егобас, заполнив просторную, обшитую дубом столовую.
Горничная вздрогнула. Одри не удалось подавить усмешку.
— Я была уверена, что ты не оставишь без внимания этосообщение.
— Не оставлю без внимания! — Он уже просто орал нанее. — Благодарение Богу, у него нет ни малейшего шанса пройти, сноваизберут Гувера. Но зачем им понадобился этот слабоумный, почему не выдвинулиСмита?! — Он прочел статью Липпмена о предвыборном съезде демократическойпартии в Чикаго, где кандидатом на пост президента был избран ФранклинРузвельт. Одри в точности знала, как будет реагировать на это дед, ведь он —верный сторонник Герберта Гувера, хотя такого тяжелого положения в стране завсе годы депрессии еще не было.
Но дед упорно не желал этого признавать, он считал Гуверапрекрасным и в высшей степени достойным человеком и не видел его вины в том,что миллионы американцев лишились работы и голодают. Семья Рисколлов непострадала от депрессии, и дед был просто не способен понять, как жестокострадают те, кто попал в ее мясорубку. А вот Одри возмущалась политикой Гувера,и Эдвард Рисколл называл ее отступницей: на этот раз она решила голосовать за демократическогокандидата и была очень довольна, что выдвинули Франклина Рузвельта.
