— Нет, не должны, — подтвердил Тангейзер.
— Ты сказал, фра Людовико был ненастоящий рыцарь.
Тангейзер вздохнул.
— Внутри большого шатра возникли разногласия. В больших шатрах всегда так случается — ведь люди редко бывают довольны ходом вещей. Они хотят все улучшить, а в результате делаются нетерпимыми к мнениям, которые противоречат их собственным или хоть немного от них отличаются. Жизнь в этом смысле часто задает неразрешимые загадки… И я буду последним человеком на свете, который бросит в него камень за это. Конечно, Людовико был храбрецом, и у него были неколебимые убеждения. Но, исходя из собственного опыта, могу сказать, что любое убеждение, за которое цепляются до конца, — это обоюдоострый меч, и оба его лезвия остро заточены.
— Он велел мне почитать мать.
Тангейзеру показалось, что туго натянутый канат у него под ногами дрогнул.
— Весьма достойное напутствие.
— Он хотел отвезти меня в Мдину, чтобы я встретился с ней.
— Он возложил эту радостную обязанность на меня.
Орланду спросил:
— Фра Людовико — мой отец?
Вот оно, случилось. Тангейзер натянул поводья Бурака, они остановились, и он принялся возиться с уздечкой. Конечно, странно, но до сих пор он даже не думал о том, чтобы рассказать Орланду, что отец, которого мальчик так страстно мечтал увидеть, умер у него на руках. Должно быть, он сознавал, насколько дорожит привязанностью Орланду. Тангейзер обернулся к мальчику; карие глаза Орланду смотрели прямо в его глаза, и эта самая привязанность читалась в них так ясно, что Тангейзер смутился. В конце концов, Людовико решил предоставить это дело Карле и даже дал свое благословение на ложь. Но позор Людовико был его позором, а не Тангейзера. Душа Тангейзера принадлежала только Тангейзеру.
Он сказал:
— Да. Брат Людовико был твоим отцом.
Орланду сжал губы.
Тангейзер продолжил:
— Я его убил.
Орланду моргнул, дважды. Потом спросил:
— Потому что он был лжецом?
— Перед самой смертью он был искренним, насколько может быть искренним человек.
— Тогда почему?
По мнению Тангейзера, сейчас был не подходящий момент перечислять преступления Людовико. Мальчик узнает о них в свое время, но не сегодня.
— Я убил его, потому что на то была воля судьбы, — сказал он.
Орланду выслушал эти слова, и, должно быть, Тангейзер недооценил его, поскольку мальчика устроил его ответ, по крайней мере сейчас. В любом случае, само по себе утверждение было достаточно правдивым. Орланду произнес:
— Если мой отец был предателем, прогнившим до мозга костей, а во мне течет его кровь, стану ли я тоже лживым предателем?
— Я как-то уже говорил тебе, что дело не в крови, а в том, как мы идем по жизни. Мы с тобой прошли вместе пару миль, и, поверь мне, в твоей душе нет ничего лживого и прогнившего.
Ответ устроил Орланду и на этот раз. Затем он спросил:
— А мы пройдем вместе еще сколько-нибудь миль?
Тангейзер ощутил, как сжалось сердце, ему хотелось ответить: «До самого конца». Но он не мог давать обещания без уверенности, что сможет его сдержать. Поэтому он ответил:
— Посмотрим.
Потом он улыбнулся, и мальчик улыбнулся в ответ. И снова все стало хорошо.
Над гребнями холмов взмывали в небо и взрывались ракеты, церковные колокола звонили. Тангейзер кивнул головой.
— Едем в Мдину, Карла уже заждалась. — Одна мысль пришла ему на ум. — Кстати, а мое кольцо все еще у тебя? Золотое кольцо?
Орланду кивнул.
— Конечно.
Тангейзер протянул руку.
— Тогда отдай его мне. Без золота я ощущаю себя полуголым.
* * *
Карла сидела во мраке дома Мандука. Несмотря на всеобщее веселье на улицах, она ощущала себя одинокой. Дон Игнасио умер. Он был похоронен в фамильном склепе Мандука в соборе Святого Павла. На похоронах присутствовал один-единственный человек, дворецкий Руджеро, который был теперь ее дворецким. Руджеро умолял ее простить его за дела и грехи, совершенные много лет назад, и Карла простила его, искренне и полностью, потому что слишком много ужасов нынешних было порождено ужасами прошлого, и Руджеро упал на колени и целовал ей руки, а потом она отослала его. Она простила и своего отца, и грусть переполняла ее, потому что он умер без друзей, в одиночестве, — так не должно было случиться. Руджеро сказал ей, что этот дом, и земли отца в долине Паулес, и его доходы от кораблей, и золото теперь принадлежат ей. Известие удивило ее, но никак не тронуло.
Этот дом подавлял ее. Призраки тех, кто прожил здесь жизнь в лишенном любви убожестве, наполняли комнаты. На закате дня Карла вышла в обнесенный стеной сад и остановилась в вытянутой тени апельсинового дерева. Сегодня был праздник Рождества Богородицы и суббота, поэтому на первых десяти бусинах своего «розария» она будет размышлять о таинстве Благовещения, когда архангел Гавриил явился к Марии и возвестил ей, что она родит Сына Божьего. Это было одно из самых радостных таинств, наверное, оно утешит ее. Карла опустилась на колени в траве, поцеловала распятие на четках. Она перекрестилась и начала с «Верую».
— Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век: Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася. Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна. И воскресшаго в третий день, по писанием. И возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Егоже Царствию не будет конца…
Она услышала, как со скрипом открылась дверь дома, затем раздались шаги. Кто-то кашлянул в саду у нее за спиной. Карла перекрестилась и обернулась через плечо. Она ожидала увидеть Руджеро.
Там, в просвете зеленой аллеи, стоял Матиас.
Сердце Карлы едва не замерло в груди. Она поднялась на ноги. Щеки у него ввалились от усталости. Что-то безымянное, что-то тоскливое застыло в его глазах. Он пошел по аллее, и — как в первый раз, когда она увидела его в другом саду, давным-давно, вечность назад, — он показался ей похожим на волка. Она поспешила ему навстречу, он раскинул в стороны руки, и она упала в его объятия. Он прижимал ее к себе, а она пыталась справиться с волнением; в голове ее кружилось столько вопросов, что язык онемел.
— Людовико и его соучастники мертвы, — произнес Матиас.
Она не ощутила ничего, кроме волны облегчения. Затем она посмотрела Матиасу в глаза.
