Ренделл не знал, что ей ответить, поэтому он и не ответил, хотя бы для того, чтобы объяснить, что в Нью-Йорке его как раз и не будет, что он обещал родителям побыть с ними в течение недели между Рождеством и Новым Годом; что как раз в это время туда же, из Калифорнии в Висконсин, приедет и его дочь, так что он никак не сможет встретиться с Анжелой в Нью-Йорке, даже если бы он желал того — или осмеливался желать.
Письмецо Анжелы было первым трезвым событием, произошедшим с Ренделлом за пять с половиной месяцев. Второй — стал его приезд в Оук-Сити вчера вечером, чтобы порадоваться вместе с семьей украшенной блестками елкой и попить традиционный яичный пунш, лишь слегка сдобренный ромом, чтобы обменяться подарками в шикарных упаковках и вместе с Джуди слушать местную группу, распевающую рождественские песни под снежными хлопьями.
Третий же отрезвляющий момент произошел здесь, в первом ряду сидений Первой Методистской Церкви.
Совершенно неожиданно Ренделл осознал, что он сидит здесь на лавке, что проповедь Тома Кери закончилась, и что все, кто сидел с ним рядом, все, кто дороги его сердцу, родные и знакомые, поднимаются со своих мест.
И что он увидал, в этот знаменательный момент, это были их глаза, глаза всех их, ярко блещущие надеждой — глаза своей матери, благодарные и счастливые, и глаза отца, отдаленные и сияющие; они оба, и мать, и отец были намного моложе, чем Ренделл помнил их из недавнего прошлого, оба они были возбуждены тем, что прожили достаточно долго, чтобы увидеть и услышать Слово; глаза своей сестры Клер — более решительные и уверенные, чем ранее, в этих глазах светилась решимость не ползти назад к своему имеющему семью любовнику и работодателю, а идти собственным путем к чему-то совершенно новому; Ренделл видел и глаза своей Джуди — собранные и задумчивые, озаренные тем внутренним светом, который подарили ей проповедь и чувство взрослости, которое ранее Ренделл в ней не замечал.
Ренделл оглянулся. Все верующие, по двое и по трое, группками, выходили из церкви. Никогда еще в своей жизни Ренделл не видел знакомых себе людей такими теплыми, такими добрыми, такими утешенными и уверенными в себе и в других.
Это начало и было тем концом, который оправдывает любые средства, о чем Анжела говорила ему во время их последней встречи.
Средства не имеют никакого значения. Самое главное — это конец.
Так она сказала.
И на это он ответил: Нет.
И сейчас, в это мгновение — поскольку это было Рождество, поскольку это был дом, поскольку это был самый отрезвляющий для него момент за последние месяцы, поскольку он сам был свидетелем того, как рай на земле отражается в сотнях глаз — в этот момент он и склонен был бы сказать Анжеле: Возможно — Возможно, самое главное, что считается — это именно конец всего.
Но полностью он не мог, ни за что на свете быть уверенным в этом.
Он склонился и поцеловал свою мать.
— Какое чудо, не правда ли? — спросил он.
— И подумать только, что я дожила до этого дня, сынок, — ответила та. — Даже если больше таких дней и не будет, для меня и твоего отца достаточно и этого.
— Да, мамочка, — прошептал он. — И снова поздравляю тебя с Рождеством. Знаешь что, давай-ка ты вместе с Клер, дядей Германом, Эдом Периодом и Джуди вернетесь домой. А я приеду с папой на той машине, что взял напрокат. Мы поедем домой по длинному пути, вспомню, как был мальчишкой, а папа водил ту таратайку, помнишь? Но мы не долго, мамочка. Обещаю, мы вернемся, когда еще ничего не застынет.
Ренделл повернулся к отцу, который с трудом опирался на свой костыль, и, предложив руку, чтобы дать старику дополнительную опору, повел его по устланному красной ковровой дорожкой проходу.
Отец улыбнулся.
— Мы отдали Господу свои сердца, свои души и веру взамен за Его доброту открытия нам Себя в этот день, за то, что Он собрал всех нас вместе в здравии и духовной полноте, чтобы услышать Его послание.
— Да, папа, — ласково ответил Ренделл, радуясь тому, что отец разговаривал почти так же свободно, как и до своего удара.
— Ну а теперь, сынок, — сказал преподобный Натан Ренделл с искрой обычной для себя сердечности, — полагаю, что даже на сегодняшний день нам уже хватит церкви. Поехать для меня с тобой домой будет сплошное удовольствие. Все как в старые добрые времена.
* * *
ВСЕ БЫЛО КАК В СТАРЫЕ ДОБРЫЕ ВРЕМЕНА, и, тем не менее, Ренделл чувствовал, что время изменилось.
Долгая дорога домой, по дороге, покрытой гравием и грязью, сейчас подмороженной и покрытой свежим снегом, огибала озеро, которое все называли прудом. Эта дорога была всего лишь на десять или пятнадцать минут дольше по сравнению с коротким путем через деловой центр Оук Сити.
Ренделл вел машину не спеша, пытаясь сохранить ностальгическое настроение.
Они оба с отцом выглядели смешно, думал Ренделл, словно два набитых ватой елочных херувимчика. В вестибюле церкви, зная, что температура хорошенько упала, что сияние солнца весьма обманчиво, они натянули на себя пальто, закутались в шарфы, а на руки надели теплые перчатки. Сейчас же, во взятой напрокат машине (обогреватель, понятное дело, не работал), они были отделены от зимнего холода, и им было уютно.
Все это время отец болтал, и хотя кое-какие слова давались ему с трудом, он говорил со своей прежней энергией, так что Ренделл только молчал и слушал.
— Ты только погляди на Пайков Пруд, сынок, — говорил отец. — Разве можно найти где-либо на земле более приятный и радующий душу вид? Я всегда говорил Эду Периоду, что Торо <Генри Дэвид Торо (1817 — 1862) — известный американский поэт, философ и натуралист, прославлявший радости тихой сельской жизни, в отличие от городской — Прим. перевод.>, если бы тот приехал сюда, он понравился бы намного более, чем Пруд Вальден. Но я рад, что его тут не было. Иначе бы мы страдали от орд туристов, оставляющих повсюду свои бумажные тарелки и пивные банки. А наш пруд сейчас точно такой же, как и в те времена, когда ты был мальчишкой лет десяти — двенадцати. Ты помнишь те времена, Стив?
— Помню, папа, — тихо ответил Ренделл, глядя на озеро, окруженное по берегу зарослями, так что воды и не было видно. — Оно все замерзло.
— Все замерзло, — повторил отец. — Когда оно замерзало как сейчас, лед крепкий, толщиной дюймов шесть, мы приезжали сюда на подледную рыбалку. Помнишь, сынок, зимнюю рыбалку? — Отец не стал ожидать ответа. — Каждый должен был пробить несколько лунок, до самой воды. Потом мы устанавливали пружины и спускали лески, по пять на человека, все по закону. Это уже много времени прошло, как я приезжал сюда рыбачить. Нужно было взять с собой пешню, сачок, чтобы вылавливать лед, потом удочки с настороженным флажком. Мы втыкали рогульку у края лунки, и через нее спускали леску с наживкой. А потом все возвращались на берег, где стояли машины, хлопали друг друга по спине, чтобы восстановить кровообращение в замерзших руках, после этого разжигали костер, сидели вокруг него, пели, шутили, но при этом не забывали следить за флажками. Как только рыба клевала, флажок дергался вверх, а мы орали будто краснокожие индейцы и бежали к лунке. Ведь интересно же было, что там поймалось: окунь или щуренок. Чаще всего, ты прибегал первым, ведь у тебя были молодые ноги.
