Книга Свечка. Том 1 - Валерий Залотуха

Будущий о. Мартирий рос быстро, а мужал еще быстрее – мужиком его впервые назвали еще в отроческом возрасте.

Отрок ростом в метр девяносто, забавы ради скручивающий гвозди «сотку» в свиные хвостики, Сережа рос существом мечтательным и нежным. Единственный ребенок в семье, он был целью и смыслом существования отца и матери – простых необразованных людей.

Жили трудно, питались скудно, а чтобы не протянуть в забое ноги от шахтерского «тормозка», состоявшего обычно из двух ломтей черного хлеба с толстым слоем маргусалина – полутехнического жира, выдаваемого в местном магазине за пищевой, как и все вокруг, Коромысловы держали в сараюшке поросенка, выкармливали его, чем могли, и резали неизменно под октябрьские праздники. Чтобы не слышать предсмертного поросячьего визга и не видеть, что будет потом, с раннего утра отрок-великан убегал из дома, взбирался на вершину старого погасшего террикона, которые называли породой, и, стараясь не думать о том, что происходит сейчас у их сарая, любовался окрестностями: работающими шахтами с сизыми дымящимися терриконами, голыми бугристыми огородами, облупленными бараками, в одном из которых жил он, серыми убогими сараями и еще более убогими дощатыми уборными – любовался, искренне считая, что нет на свете ничего красивее и лучше, чем эта его малая родина.

Но однажды отрок никуда не побежал, а подошел к отцу, протянул руку и потребовал: «Дай!»

Мать стояла рядом и, сразу всё поняв, прижала ладонь ко рту.

Отец растерянно улыбался.

Стоя прямо и твердо и глядя исподлобья, будущий о. Мартирий повторил свое требование: «Дай!»

Рядом стоял крестный – дядя Петя.

Дядя Петя закалывал, или, как там говорили, резал свиней трофейным немецким штык-ножом с орлом и свастикой на рукоятке – для этого дела его многие в округе приглашали.

Они с отцом уже опалили хрюшку паяльной лампой до черноты, оскоблили ножами до теплой лакомой желтизны, отмыли принесенной матерью в ведрах горячей водой и теперь разделывали. Брюшина была взрезана, грудная клетка разрублена, и внутри ее стояла и тревожно парила густая темно-красная кровь.

В тех местах был такой варварский обычай – режешь свинью, выпей ее крови, считалось почему-то, что она прибавляет мужественности и силы, и хотя обычай этот мало кому нравился, все ему следовали.

Отец зачерпнул кровь кружкой, протянул сыну и почти равнодушно сказал:

– Ну, на…

Отрок взял ее, выпил в три больших глотка и стоял, гордо улыбаясь, с алой полоской над губой, где только-только начали пробиваться усы.

Мать заплакала, а отец засмеялся, хотя ему тоже хотелось заплакать, один дядя Петя одобрительно поддержал:

– Правильно! А то как бы ты мужиком стал? Никак!

Дядя Петя жил худо, а из жизни ушел – хуже некуда. Как мстительно сказала жена его Клавка: «Свинской смертью подох». Это было жестоко и несправедливо, но отчасти правдиво.

За свою жизнь дядя Петя заколол не один десяток, а может, и сотни хрюшек, и одна из них, своя, стала причиной его преждевременной смерти.

Во время запоя, которые случались с дядей Петей два-три раза в год, он сидел у себя дома с дружками, которые всегда на этот период к нему подгребали, и мирно беседовал на разные темы.

– А как это – выпить и не поговорить? – спрашивал сам себя дядя Петя и сам себе же отвечал. – Никак!

Запой – неприятность бесспорная и даже, можно сказать, беда, но для дяди Пети была и благом, потому что в это время он делал то, что хотел, а не то, что должен. В размышлениях о жизни дядя Петя так определял свою в ней роль: «В шахте я вол, на огороде – ишак, в семье – скот». Жена Клавка открыто его презирала и всячески помыкала, из-за чего была с ним на ножах. (Сережина мать жалела «братика», поддерживала и чем могла подсобляла.)

Когда же у дяди Пети случались запои, его место в жизни и семье кардинально менялось – он становился в ней хозяином. Жена Клавка, две их дочки – обе вылитая мать и чем-то напоминающая Клавку кошка ховались по соседям и голоса не подавали. Вот во время одного такого, последнего своего запоя дядя Петя сидел за самогоночкой у себя дома и беседовал с друзьями-товарищами, и одному из них захотелось вдруг свеженькой свиной печенки, ну просто смерть как захотелось! Дядя Петя для друзей – всё, молча поднявшись, пошел в сарай, сунув по пути за голенище штык-нож, вытащил из закута небольшую еще хрюшку, привычно ткнул ее трофейным оружием под левую лопатку, распанахал одним взмахом, вырезал аккуратно, чтобы не задеть желчь, называемую в тех местах горечью, принес желанную печенку домой, изжарил на сковороде, и все с удовольствием ее поели. Когда друзья повалились и заснули, дядя Петя, который во время запоев не спал, а только ненадолго время от времени задремывал, пошел в сарай, чтобы опалить хрюшку и разделать ее, как положено, но, наливая бензин в паяльную лампу, пролил его, и, бросив свинью в погреб, оставил это дело до утра. Утром вернулся, спустился в погреб и чиркнул спичкой. Скопившиеся за ночь пары бензина взорвались с такой силой, что вздыбилась крыша сарая, и в образовавшуюся прореху фонтаном взлетели испуганно кудахтающие куры. День был воскресный, все выскочили из барака на улицу, а увидев шагающего навстречу человека, перепугались еще больше.

Это был кусок красного человеческого мяса с руками и ногами и недоумевающими глазами.

Дядя Петя шагал широко и бодро, срывая на ходу лохмотья приварившейся к телу нейлоновой рубахи. Заметив пятящихся от ужаса людей, он попытался улыбнуться, развел виновато руками и упал.

Протянув в страшных мучениях неделю в больнице, дядя Петя умер.

Сережа служил тогда в армии, на похороны его не отпустили, сказав, что крестный отец – не родной, а чтобы не сбежал, посадили на гауптвахту.

Сергей не видел своего крестного мертвым, и, может быть, потому тот оставался для него живым.

А с выпитой кружкой свиной крови была потом морока, не говоря уж о том, что Сергея чуть ли не вывернуло наизнанку. Когда, уже будучи взрослым, Кромыслов впервые прочел Библию, он узнал, что в крови животных заключена их душа, и не на шутку испугался, прислушиваясь, не пробивается ли в его голосе поросячье хрюканье, и даже трогал свой копчик. И, уже послушничая в монастыре, долго каялся в той выпитой кружке свиной крови, жестоко, самоистребительно постился, пока не почувствовал облегчение. Но это так, к слову.