дал битву, будучи уверен в своей победе. Он думал, что поляки, по обыкновению всех народов, возвратятся домой поодиночке, хвалясь добычей от своих побед, и триумфаторски поспешат к границам своей земли, так долго находясь вне отечества без детей и жен. Он думал так не без основания, потому что большая часть польского войска разошлась без ведома короля по своим домам. Но Болеслав, видя, что у него немного воинов, врагов же более во сто раз, обратился к своим сподвижникам не из трусости или боязни, но как смелый и уверенный в будущем. «Не следует, — сказал он, — долго увещевать честных и опытных воинов, не следует нам замедлять грядущий триумф, но надлежит теперь восстановить и силы телесные, и доблесть души. Если же вы будете побеждены, чему я не верю, то будете рабами рутенов, и вы, и ваши дети, да сверх того получите наказание, притом самое постыдное, за нанесенные обиды». Когда Болеслав сказал это и многое другое, подобное этому, все его воины единодушно подняли копья и отвечали, что они лучше желают прийти домой с триумфом, чем с добычей. Тогда-то король Болеслав, увещевая лично каждого из своих воинов, бросился как лев на густо сплотившихся врагов. Не наше дело рассказывать, какое было в этом сражении кровопролитие; никто не в состоянии сказать верно, сколько было тысяч погибших врагов, которых, как известно, пришло на сражение множество, а только немногие из оставшихся в живых избежали плена бегством. Весьма многие из тех, кто приходил спустя несколько дней из далеких стран на место битвы, чтобы отыскать или друзей или родных, передавали, что такое там было кровопролитие, что никто не мог ходить по всей площади иначе, как в крови или через трупы, прибавляя, что река Буг имела вид более реки крови, чем воды. С этого времени Рутения была подвластна Польше» (?!).
«И так много подвигов совершил Болеслав, и так велики они, что нам невозможно описать их все или даже пересказать о них в сжатой форме. Ибо какой математик может верно сосчитать его закаленный в боях строй, а тем менее возвестить о победах и триумфах такого множества людей, описывая их? У него было: из Познани 1300 панцирных воинов и 4000 щитоносцев, из Гнезно 1500 панцирных и 5000 щитоносных, от Владислава 800 панцирных и 2000 щитоносных, да еще 300 панцирных и 2000 щитоносных: все они были самыми храбрыми и весьма опытными в войне».
Из приведенных мест по отношению к первому русскому походу виден патриотизм Галла, который заставляет его забывать и связь фактов, и историческую истину. Через три главы хронисту приходится себе противоречить. Царство рутенов оказывается вовсе не подчиненным Польше. Война возобновляется. Из дальнейших происшествий мы усматриваем унижение польской гордости. Случилось, что в одно и то же время Болеслав вторгся враждебно на Русь, «король» же рутенов вторгся в Польшу. Не зная о намерении друг друга, оба они остановились лагерем при реке (Буге) каждый на вражеской полосе, на своем берегу реки. «Когда королю Рутенов возвещено было, что Болеслав уже перешел реку и засел с войском на рубеже его государства, думая окружить короля, как зверя, тенетами, он, говорят, приказал передать ему такие горделивые слова: «Болеслав не хотел быть окруженным, как свинья в болоте, моими собаками и охотниками». На это король Польши ответил: «Хорошо, ты назвал меня свиньей в болоте; потому я омочу ноги моих лошадей в крови твоих охотников и собак, все равно — вождей или воинов, и опустошу землю твою и города, как дикий кабан». Когда противники обменялись этими словами, то на следующий день все ждали битвы. Вдруг прославленный Болеслав откладывает сражение до назначенного другого дня, а в этот день приносит в жертву бесчисленное множество животных, которые приготовляются по обычаю к столу следующего дня. Когда все повара, служители и войсковые гости собрались на берегу реки для очищения мяса и внутренностей животных, они насмехались с другого берега над рутенами и оруженосцами их и возбуждали их к гневу постыдными словами. Те же ничего не отвечали на обиды. Тогда стали бросать перед их глазами внутренности животных. Когда же рутены, все более и более подстрекаемые оскорблениями, стали тревожить их стрелами, воины Болеслава, отпустив всех животных, которых они имели, переправились через реку в самую полночь и восторжествовали над всем множеством рутенов. Болеслав и прочее воинство, смущенное криком и шумом оружия, разузнавали, что случилось. Узнав причину этого переполоха, не понимая, сделано ли это из усердия или случайно, они, выстроившись, бросились со всех сторон на врагов; но не имели ни славы победы, ни потери крови. Так велико было число воинов, переходящих реку, что снизу представлялась не вода, а сухое пространство. Говорят, что это составляет безделицу из его войн».
Даже и тут патриотизм заставляет Галла извратить факт. О последствиях войны приходится догадываться и читать между строк.
Викентий Кадлубек († 1222) и его продолжатели. Краковский епископ, Викентий Кадлубек (Kadlubko), как называют его от испорченного онемеченного отчества (Богуслав, по-немецки Gotllob), столетие спустя сократил и продолжал Галла до 1203 г., придерживаясь того же хвалебного направления в оценке событий. Он придал повествованию о героическом периоде польской истории такую законченность, что легенды поэтического характера слились с действительной историей. В стилистическом отношении латинский рассказ Кадлубка превосходит Галла[280]. Не без основания его хроника стала школьной книгой, по которой польское молодое поколение XIV–XVI веков — эпохи могущества Польши — училось латыни и истории. По выражению Цейсберга, Кадлубек был основой обучения и предметом комментариев.
Рассказ Викентия послужил источником для позднейших польских хронистов до нового времени, как-то епископа Познанского Богухвала († 1265), составившего польскую хронику до 1253 года[281], его казначея Годислава Балико († 1272)[282], продолжавшего последнего до 1571 г. в том же духе, а также Дзежвы, от которого дошли только отрывки.
Длугош (1415—80). Сам Лонгин, или Ян Длугош, который стоит на рубеже средневековой и новой историографии, писал по-латыни. Это понятно, потому что он жил в эпоху Возрождения, к которой по времени, собственно, и должен быть отнесен. Мы упоминаем здесь о нем потому, что по духу своего обширного исторического труда он не подходит к представителям ложного классицизма. В нем было слишком много национального теплого чувства, чтобы не подражать древним. Он не становился на трибуну римского форума, не питал слепого поклонения к древности и не окружал себя ее деталями. Он слишком любил свою Польшу, ее легенды, ее славное прошлое. Он мастерски передал былины ее старины
