с миссией некоего религиозного пророка.
Живаго – поэт, не только врач. И чтоб убедить читателя в реальном значении его поэзии для человечества, как он сам ее понимает, Вы заканчиваете роман сборником стихов своего героя. Вы жертвуете при этом лучшую долю личного своего поэтического таланта избранному Вами персонажу, чтобы возвеличить его в глазах читателя и вместе с тем как можно больше сблизить его с самим собой.
Чаша страданий д-ра Живаго на земле испита, и вот его тетрадь-завещание будущему. Что мы в ней находим? Кроме уже опубликованных в печати стихов30, здесь особый смысл для понимания философии романа приобретают стихи о крестном пути Христа на земле31. Здесь слышится прямая перекличка с духовным томлением героя, изображенным в прозаической части романа. Параллели становятся ясны до предела, ключ к ним дается физически ощутимо из рук автора в руки читателя.
В заключительном к роману стихотворении Живаго рассказывается евангельское «моление о чаше»32 в Гефсиманском саду. Слова Христа к апостолам содержат фразу:
Вас господь сподобил
Жить в дни мои…33
Разве это не повторение уже сказанных доктором слов о своих «друзьях» – интеллигентах, поступавших не так, как поступал он: «Единственно живое и яркое в вас – это то, что вы жили в одно время со мною и меня знали»?
Весь путь Живаго последовательно уподобляется евангельским «Страстям Господним»34, и стихотворная тетрадь-завещание доктора заканчивается словами Христа:
Ко мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты.35
Этим завершается роман. Его герой, как бы повторяющий крестный путь на Голгофу, последним своим словом к читателю, как Христос, прорицает будущее признание сотворенного им на земле во имя ее очищения от греха.
Не в том ли состоял «крестный» путь Живаго, что доктор-поэт, вещающий свое «второе пришествие» и суд над человеком, в действительности презирал реального человека, возводя себя на недосягаемый для смертного пьедестал? Не в том ли состояло призвание этого интеллигентского мессии, что ради спасения своего «духа» он убивал, предавал, ненавидел человека, мнимо сострадая ему лишь затем, чтобы возвысить себя над ним до самообожествления?
В этом, собственно, и заключается все содержание высшей духовной ценности доктора Живаго, его гипертрофированного индивидуализма. В сущности, доктор нисколько не осуществляет своей претензии на мессианство, потому что искажает, но не повторяет пути обожествляемого им евангельского пророка: христианством на мрачной дороге д-ра Живаго и не пахнет, потому что он меньше всего заботится о человечестве и больше всего о себе».
9
Весной 1958 года я на два с лишним года уехал разъездным корреспондентом «Правды» в республики Средней Азии и по этой причине перестал работать в секретариате правления Союза писателей и в «Новом мире», редактирование которого вторично взял в свои руки Твардовский. Почти десять лет, вплоть до 1967 года, письма Константина Александровича ко мне носили главным образом личный характер. Впрочем, и за этот период у нас все же возникла переписка и по одному редакционному делу, В 1963 году я на протяжении нескольких месяцев состоял в редакционной коллегии «Литературной России»36 и, судя по сохранившемуся у меня письму Федина, даже успел проявить там некоторую активность. Приведу это письмо, важное для понимания позиции Федина в существенных литературных вопросах.
«27 января 1963. Дача.
Дорогой Константин Михайлович, в «Лит[ературной] России» я увидел опубликованный рассказ М. Зощенко37 и почувствовал себя, так сказать, пристыженным.
Разумеется, как всегда, я затянул с ответом на Вашу записку, а редакционная работа не терпит промедлений – я это знаю.
К счастью, все обернулось именно так, как мне хотелось: напечатан только один – лучший, конечно, – рассказ, и остался в недрах редакции слабенький рассказик «В универмаге»38 из тех мелочей, которые Зощенко вынужден был поставлять «Бегемотам», «Крокодилам», «Смехачам»39.
Я вовсе не думал давать к Зощенке предисловия, напутствия, «врезочки» – он не нуждается в рекомендациях, хотя нынешний читатель мог уже полузабыть его, а молодой – совсем не знать. Но некоторое время после Вашей записки я колебался, начал думать о Зощенке, природе его таланта, человеческой и писательской его судьбе. Эти размышления убедили меня в том, что я – в сущности – уже сделал главное из того, что обязан был сделать по отношению к его судьбе и дарованью: напечатал о нем статью, когда он еще был жив40 и когда писать о нем было еще вполне «запрещено»…
Само собой, я мог бы написать о нем теперь больше и обстоятельнее. Но во «врезочке» это не уместилось бы и «главное» все-таки уже сказалось раньше. Так что эти мои строчки к Вам не извинение, а объяснение, почему я замешкался с ответом…»
Сохранились у меня и еще некоторые письма Федина этих же лет, связанные с общественными делами. В одном из них Константин Александрович сообщал мне как председателю комиссии по литературному наследию Булгакова, что подписанному им вместе со мною ходатайству о продлении срока действия авторского права на литературное наследство для вдовы писателя Елены Сергеевны Булгаковой дан ход. И теперь следует ждать, как Федин выражался, «исполнения дела».
В другом его, более раннем письме тоже шла речь о Булгакове:
«Осенью я не успел отозваться на Вашу просьбу – написать что-нибудь воспоминательное о Михаиле Булгакове.
Я очень ценю этого одареннейшего драматурга и прозаика. Но лично, по-настоящему я виделся с ним всего один раз, и – к великому сожалению – незадолго до печальной его кончины. Поэтому я не могу исполнить Вашу просьбу. Жалко. Но это так».
В конце 1965 года я получил от Константина Александровича письмо, касавшееся знаменитого издателя И. Д. Сытина.
«Я вполне согласен с Вами, – писал Федин, – что это хорошее дело – вспомнить об Ив[ане] Дм[итриевиче] Сытине и сказать о нем хотя бы самое главное. Это главное, кажется, наиболее точно и кратко выразил Горький, характеризуя Сытина как «человека из народа и хозяина, выжимающего прибыль»41. Вот мы и могли бы отдать должное человеку и улыбнуться превесело на хозяина.
Стало быть, готовность Ваша содействовать устройству вечера, посвященного Сытину, и выставки, рассказывающей о его красочной деятельности, – эта готовность найдет сочувствие в нашей среде: одни отношения Горького с Сытиным
