точности так же. В барах, куда ее водил Карсон в Эл-Эй, почти ничем не пахло. Разве что свечами для ароматерапии или вроде того.
У дальней стены заведения была построена сцена – попросту низкий черный помост, всего на фут выше пола, – и там сновали музыканты, возились с проводами и аппаратурой: клавиши, барабаны, микрофонная стойка. Шеветта никогда особенно не увлекалась музыкой, хотя в бытность курьером и любила потанцевать в каком-нибудь сан-францисском клубе. Вот Карсон, он был очень разборчив, пытался и Шеветту приобщить, но она так и не въехала. Он обожал всякое старье из двадцатого века, часто к тому же французское, особенно какого-то там Сержа – жуть что такое, словно парню медленно дрочат, когда поет, но и это ему не очень-то по кайфу. Шеветта купила тогда последний «Крутой коран» – «Моя война – это моя война», – вроде как из самозащиты, но даже ей самой не очень понравилось, а когда она в первый и единственный раз включила запись при Карсоне, он так на нее посмотрел, будто она нагадила ему на ковер или еще хуже.
Парни, которые сейчас настраивались на маленькой сцене, были не с моста, но Шеветта знала, что некоторые музыканты, даже знаменитые, иногда выступают и записываются на мосту – просто чтобы потом всем об этом рассказывать.
На сцене выделялся заросший белесой щетиной здоровяк, в какой-то дурацкой мятой ковбойской шляпе, сдвинутой на затылок. Он возился с еще не подключенной к усилителю гитарой и слушал другого парня, посубтильнее, в джинсах и с огромной пряжкой на поясе, похожей на гравированный серебряный поднос.
– Эй, знаешь анекдот? – спросила Шеветта, показывая на крашеного блондина с пряжкой-подносом. – Одну девку насилуют в темноте, а она потом копам говорит: «кепка» это, зуб даю. Ну, они отвечают: откуда ты знаешь, что «кепка», раз было темно? А она: да у него же был такой крохотный член и такая здоровая пряжка на поясе!
– Что за «кепка»? – Тесса опрокинула в рот остатки пива.
– Скиннер их называл реднеками, то бишь «красношеими», – сказала Шеветта. – А «кепка» – это из-за нейлоновых бейсбольных кепок, которые они вечно носили, с такой еще сеточкой сзади, для вентиляции. Моя мать называла такие кепки «подайте-мне-кепочки».
– Это еще почему?
– Фраза такая: «Дайте мне кепочку». Их раздавали бесплатно, на них всякую рекламу тискали.
– То есть фанаты кантри-музыки и тэ дэ?
– Ну, нет, скорее групп типа «Дьюкс оф Ньюк’Ем». Вряд ли это кантри.
– Это музыка тех, кто лишен избирательных прав, в основном представителей белого пролетариата, – сказала Тесса, – которые влачат свое жалкое существование в пост-постиндустриальной Америке. Ну, если верить тому, что вещает «Реальность». А у нас в Австралии тоже есть анекдот про большие пряжки, только там пилот и наручные часы.
Шеветте почудилось, что блондин с большой пряжкой тоже пялится на нее, так что она отвела взгляд и уставилась на компанию вокруг бильярдного стола; там тусовалась парочка самых настоящих «кепок», и она показала их Тессе в качестве иллюстрации.
– Дамы, прошу меня извинить, – сказал кто-то. Женщина.
Повернувшись, Шеветта оказалась прямо на линии огня двух очень серьезных сисек, зашнурованных в черный блестящий топ. Огромная копна нечесаных белых волос а-ля Ашли Модин Картер, певица, которую, должно быть, любят слушать «кепки», как считала Шеветта, – если они вообще слушают женщин, в чем она сомневалась. Женщина поставила две свежеоткупоренные бутылки «Красного паука» на их с Тессой столик.
– От мистера Кридмора, – произнесла она, лучезарно улыбаясь.
– Какого мистера Кридмора? – спросила Тесса.
– Бьюэлла Кридмора, дорогуша, – ответила женщина. – Вон он, на сцене, перед саундчеком вместе с легендарным Рэнди Шоутсом.
– Он что, музыкант?
– Он певец, дорогуша, – сказала женщина и как-то внимательно посмотрела на Тессу. – Вы эй-энд-ар[115], со студии?
– Нет, – сказала Шеветта.
– Черт побери, – сказала женщина, и на мгновение Шеветте почудилось, что она сейчас заберет пиво обратно, – я думала, вы с какого-нибудь альтернативного лейбла.
– Альтернативного чему? – спросила Тесса.
На женщину будто снизошло просветление.
– Бьюэлл поет, дорогуша. И это совсем не похоже на то, что ты, наверно, зовешь «кантри». Ну, на самом-то деле это больше рутс-мьюзик, всякие корневые дела. Бьюэлл хочет обратить время вспять, копнуть глубже Уэйлона и Вилли[116], вернуться на забытую и, типа, исконную родину. Вот, значит. Вроде того. – Женщина просияла, глаза ее немного косили; у Шеветты возникло такое чувство, что свою тираду та заучила наизусть, и, видимо, не очень твердо, но все равно обязана ее выдать. – Рэнди недавно научил Бьюэлла одной старой песне под названием «Виски и кровь потекли по дороге, но я не слыхал, чтобы кто-то молился». Это как церковный гимн, дорогуша. Очень традиционный. Как услышу – у меня прямо мурашки по коже. Вроде бы называется он именно так. Но сегодня концерт будет пободрее, электрический.
– Ваше здоровье, – сказала Тесса, – и спасибочки за лагер.
Женщина, кажется, озадачилась.
– О… да не за что, дорогуша. Пожалуйста, не уходите, потусуйтесь. Это дебют Бьюэлла в Северной Калифорнии, он в первый раз будет петь со своими «Меньшими братьями».
– С кем? – переспросила Шеветта.
– «Бьюэлл Кридмор и его Братья меньшие». Думаю, это что-то из Библии, хотя не могу назвать вам главу и стих. – Женщина указала в сторону сцены своей рвущейся на свободу грудью и решительно двинула в том же направлении.
Шеветте, собственно, больше не хотелось пива.
– Она купила нам выпивку, потому что приняла нас за эй-аров. – Шеветта знала, что это такое, от Карсона. Эй-арами назывались те люди из музыкального бизнеса, которые искали и раскручивали новые таланты.
Тесса от души прихлебнула из своей бутылки и проводила глазами женщину – та остановилась у бильярдного стола, перекинуться парой слов с одним из парней, действительно красовавшихся в сетчатых кепочках.
– Здесь что, все вроде нее?
– Нет, – сказала Шеветта, – ну то есть в городе есть клубы для чего-то такого, но этого народа на мосту я еще никогда не видала.
Саундчек заключался в том, что мужик в расплющенной ковбойской шляпе заиграл на гитаре, а блондин с большой пряжкой на поясе – запел. Они несколько раз начинали и прекращали исполнять какую-то песню, одну и ту же, каждый раз по-другому накручивая ручки на пульте, но сразу стало понятно, что гитарист действительно умеет играть (у Шеветты возникло чувство, что он пока не показывает, на что в самом деле способен), а певец – петь. Песня была про то, что ему так тоскливо, и про то, что ему надоело, что ему так тоскливо.
Бар тем временем начал заполняться народом, судя по виду, как местным – завсегдатаями, так и пришлым;
