— Не правда, я…
Я хотел ему ответить. Достойно ответить. Но… не смог. Не смог соврать.
Я забыл.
Я забыл, о чем я когда-то мечтал.
Стыдно признаться, но я совсем забыл какую-то часть собственной жизни!
Как я мог это забыть?..
Зеленый кот сел на полу у окна и заплакал. Я должен был обрадоваться, что эта надоедливая зараза так расстроена, но… мне почему-то стало самому паршиво. Я же не хотел его видеть больше никогда! Какое мне дело до того, светится ли от счастья эта морда или так горько плачет?!
Мать проворчала:
— Сусуму правда хотел в детстве стать художником.
Нодзоми и Рю растерянно молчали. Только Мамору решился спросить:
— Почему бабушка помнит папину мечту, а сам папа — вообще нет?
Вспыхнул и погас на несколько мгновений свет, потревоженный грозой. Вспыхнули в глубинах памяти, догорая в темноте, остатки крепкой бумаги. Я вспомнил ту ночь и пламя, пожирающее нарисованное лицо отца.
Я наконец-то четко вспомнил.
* * *
Я еще с младшей школы полюбил рисовать. Отображать все, что видел, на бумаге. Забирая мгновения у вечности. Задерживая их в недрах бумаги. То есть, сначала вечность могла и смеяться: она не узнала бы себя в сохраненных мной листах бумаги, да и те люди ни за чтоб себя не узнали, но… время шло, стопка листов росла, росли, проступая, новые штрихи и линии. Силуэты действительности, схваченные моею рукой, становились все больше схожими, как на бумаге, так и в реальности.
Я постоянно тренировался, когда мне в руки попадала бумага. И к средней школе уже сколько-то гордился собою, узнавая знакомые линии, которые раздвоились, узнавая на белых листах знакомые пейзажи, людей… рисование стало чем-то вроде воздуха для меня. Нет, это был мой воздух! Ничто не могло занять места большего, чем живопись, в моем сердце!
Однажды, незадолго до выпускного из средней школы, я поссорился с отцом.
— Какие предметы будешь подтягивать в старшей школе? — серьезно спросил он, заходя в мою комнату. — Надо б тебе уже задуматься о будущей специальности.
— Зачем мне думать? — я улыбнулся. — Я уже давно знаю.
— И что ты выбрал? — он подался вперед, отложив газету.
— Я стану художником!
— А если серьезно? — отец усмехнулся.
Его странный вопрос и усмешка меня удивили. Я возмущенно сообщил ему:
— Я совершенно серьезен, папа!
— И… — шумный выдох. — Ты серьезно собрался продавать людям вот это? — он брезгливо подобрал лист с пейзажем из моих фантазий: сказочный город, где дома сплелись из металла и кристалла с редкими древнекитайскими постройками, мой недельный труд над совершенством линий и силуэтов, отчасти подсмотренных во сне. — Вот эту вот… этот бред?
Я замер с карандашом, не донесенным до листа бумаги. Я просто устал повторять творения давних и современных мастеров, японцев и европейцев, решил попробовать что-нибудь новенькое, взялся за новый жанр. Новые силуэты, непривычные мне фактуры металла и кристаллов, игра света на бликах камней. Я просто хотел стать совершеннее и попробовать что-то новое, в создании которого я больше не буду никому подражать.
— Просто… — запнулся под его тяжелым и пристальным взглядом, — Просто все полотна великих мастеров уже созданы, а я хочу сделать что-то, следуя себе.
— Полотна… — отец скривился. — Великих мастеров? А, ты себя считаешь кем-то великим? Не рановато ли?
Я шумно выдохнул. Нет, я не считал. Я уважал великих художников прошлого и современность, да и совсем другое имел в виду!
— Послушай, Сусуму, тебе уже почти шестнадцать. Пора б уже стать реалистом, — мужчина, так жестоко посмеявшийся над моими мотивами, склонился ко мне. — Ты, конечно, мог бы продавать портреты, но людей богатых не столь уж и много, у неизвестного молодого художника картины тем более вряд ли купят. Ты бы мог рисовать в стиле приличных мастеров древности, попробовать познать суми-э или хотя бы китайскую живопись, но кто все это купит у неизвестного тебя? — накрыл ладонью звездолет, подобный хрустальной птице, с просвечивающими внутренностями. — Право же, оставь это. И начинай уже готовится к экзаменам в конце школы. Три года осталось. Еще есть время подтянуть все, что ты упустил со своими этими глупостями.
— Но я хочу…
— Я все сказал! — он смял край моей картины и вышел, тихо, но безвозвратно прикрыв за собой дверь.
Он сообщил мне, что терпеть художника не будет.
Я посмотрел на помятую картину, почти законченную и безвозвратно испорченную. В душе то поднимался обжигающий гнев, то застывала ледяная растерянность.
Я не смог отстоять то, во что верил и к чему стремился всей душой. У меня… просто не хватило смелости. Да и его слова… кому я нужен?.. Зачем?.. Этот мир вполне проживет без меня.
Вечером я разжег огонь во дворе, куда выбросил все мои картины и наброски, а портрет отца лежал сверху них. Отец лишь криво усмехнулся, в окно выглянув. И просто молча ушел. Мне уже прежде противно было видеть его, а теперь и вовсе родилось желание уйти и никогда не возвращаться. Я еще слаб и зависим, но однажды я уйду насовсем!
Ветер внезапный разметал листы бумаги по двору, словно ками услышали отчаянный крик моего сердца и различили мое желание спасти свои опыты, копии великих и смелые, редкие пока эксперименты. Я со слезами собирал их во дворе. Отец так и не вышел. Он уже, кажется, все сказал.
Я не посмел оставить хоть один лист себе. Свалил небрежно в кучу плоды моих усилий, чиркнул спичкой. Ветер поднявшийся первую затушил, я дрожащими руками зажег вторую. Новый порыв холодного воздуха — и плоды долгих часов моих трудов вспыхнули в один миг! Я отвернулся, не в силах смотреть на них, наступил на выпавший портрет отца. Отец так и не вышел. Его изображение я сжег последним, мстительно наблюдая, как огонь слизывает сантиметр за сантиметром слои его лица, как изображение человека, которому я верил, скрывается в темноте. Как съеживается красивая белая бумага, обращаясь в черные лохмотья и прах.
Учеба стала отличным оправданием, чтобы его пореже видеть. Местная библиотека, скромная, но стоящая в стороне от нашего дома — моим убежищем. Тем более, я хотел, чтобы мое существование в этой затхлой местности закончилось поскорей.
Но… даже вырвавшись в город, я рискнуть своим спокойствием не осмелился. Я просто не решился довериться себе и этому внутреннему голосу, который многое бы мне рассказал, но который не мог дать каких-то серьезных гарантий, что мы с ним сможем устроить. Да и истории известным мастеров, которые я читал, пытаясь понять их душу и мысли, говорили, что везло не всем.
Я… просто струсил. Я не решился рискнуть всем. Да и мать писала едва не каждую неделю, расспрашивая обо всем, что случалось там в городе, волновалась, как я там устроюсь, как сдам экзамены. Она же дала мне денег на первое время — богам известно, где взяла и скопила — и постоянно присылала какие-то съестные посылки, боясь, что я там без нее совсем отощал и ветер меня унесет…
